Николай Плевако - Полнолуние

— За душой моей пришел?

— За какой душой, Филипп? Что ты!

Бородин наклонился над кроватью, вглядываясь в исхудалое лицо. «Ой, ой, как он постарел! А ведь всего года на три старше».

— Душегубитель, — тряся головой, сказал Сайкин и отвернулся к стенке.

— Что ты за ересь несешь, Филипп?

— Знаю, зачем ты приехал в хутор…

Бородин насторожился.

— …чтобы меня со света изжить.

От неожиданности у Бородина перехватило дух.

— Ересь! Чушь!

Сайкин повернул к нему белое, без кровинки, лицо, и одно веко снова мелко-мелко задергалось.

— Ничего не вынюхаешь здесь. Ступай отсюда. Ступай, ступай!

— Хватит тебе чепуху молоть, Филипп! Я приехал к Елене. Где она?

— Девку тоже замучил. Что тебе от нее надо?

— Я тебя не понимаю, Филипп.

— От вас, правильных, житья не стало!

Сайкин таким враждебным взглядом посмотрел на Бородина, что тот в растерянности не нашел, что ответить.

— Не трожь Елену!

Бородин вышел вон, не помня себя, опасаясь, что сделает какую-нибудь глупость.

— Будьте вы все прокляты! — послышалось из комнаты.

Сходя с крыльца, Бородин вздрогнул и оступился. Он прыгал на одной ноге, с трудом сдерживая себя, чтобы не вскрикнуть, превозмогая острую боль в стопе, шаря руками и не находя перила. «Почему Сайкин решил, что я собираюсь изжить его со света? За какие грехи? Что мне с ним делить? Уж не думает ли он, что я буду сводить с ним счеты за детские ссоры? Ну и чудак человек! И зачем я сюда примчался? Зачем мне Елена? Почему всякий раз я сравниваю ее с Лидой, которая в юности тоже была сердечна, добра и такими же восторженными глазами смотрела на меня, как теперь смотрит Елена? А чем все кончилось?»

За Бородиным хлопнула калитка, и Филипп Артемович в сильном волнении приподнялся на кровати, полез под матрац, нащупал тугой сверток, замотанный в тряпку, но в это время по крыльцу застучали шаги, и он откинулся на подушку.

— Сейчас Бородина встретил, за ручку поздоровался. Надо же! — сказал Чоп, входя в комнату с букетом полевых цветов и каким-то солнечным светом в глазах, подошел к кровати, положил в изголовье Филиппа Артемовича цветы. — Понюхай, кум, какая благодать! Ходил в луга. Я, кажись, только сегодня заметил, какие у нас красивые места, сколько птиц в садах, какой степной простор! Черт те на что жизнь ушла, как подумаешь. Дальше хаты ничего не видел, сам себя обкрадывал. А весь мир в хату не загребешь. Я вот смотрю на Варвару, ей все мало: пальто есть одно, давай второе, шуба есть котиковая, давай каракулевую. Баба — существо ненасытное. Беспредельное в жадности. Никак ей нельзя волю давать. Да разве только баба! Дорога мне, кум, советская власть тем, что пресекает человеческую ненасытность. Только мы про то часто забываем.

— Что это ты взялся хвалить советскую власть? — сказал Филипп Артемович, косо глядя на Чопа: принес же его черт не вовремя!

— Просто иду с лугов, гляжу по сторонам, любуюсь природой, и разные мысли лезут в голову. Вот и надумал. Ты вникни, вникни, кум!

— Э-э, дурью мучаешься… Зачем пришел?

— Проведать. Ты, кум, не хандри. Поправляйся!

Сайкин в ответ слабо махнул рукой: какое тут здоровье! Только что сердце схватило — ни охнуть, ни вздохнуть.

— На тот свет собрался, что ли? — сказал Чоп так, словно речь шла о не очень дальней поездке. — Не спеши. Это успеется… Да! А тут еще у речки встретил пару, сидят в обнимку, хотел подойти, посоветовать насчет жизни, но постеснялся: не поймут, чудаком посчитают. Так и прошел мимо. А теперь жалею. Сколько люди глупости делают по неопытности, по незнанию.

— Куда ты? Что забыл? — встрепенулся Сайкин, когда Чоп потянулся к кровати.

— Цветы вот… Ты, кум, возьми, понюхай: мята! — Чоп достал из букета листок, потер между пальцев и запихал в ноздрю, жмурясь от удовольствия. — Я вот смотрю, кум, везучий ты человек. Гляди, дочь твоя за секретаря райкома выйдет. Все об этом судачат…

— Умру, а не допущу этого! — выкрикнул Сайкин, горячась. — Раскумекался тут… Не спеши, куманек, не вздут огонек!

— Вот тебе на! Зачем же умирать? Поживи еще.

— Про то не твоя забота.

— Ну, ну… как знаешь. — Чоп поднялся со стула обескураженный, — Выздоравливай побыстрей!

Когда он ушел, Филипп Артемович достал из-под матраца сверток, положил на грудь и так, лежа с ним в обнимку, раздумывал, как дальше быть, может, уехать куда-нибудь, чтобы глаза не видели этот хутор, но как там будет на чужбине среди незнакомых людей? Он развернул тряпку, достал две толстые пачки облигаций, перехваченные резинками и обмятые по краям. Облигации были трехпроцентные. Филипп Артемович все деньги обращал в облигации. Капиталец собрался немалый по нынешним дням, хотя, по правде, многие и многие сельчане с тех пор, как поднялись закупочные государственные цены, завели сберкнижки и кубышки. «Ишь ты, дорога ему советская власть тем, что пресекает человеческую ненасытность, — подумал с неудовольствием Филипп Артемович. — А к чему тогда жить на свете? В чем, как не в деньгах, радость?»

Филипп Артемович прятал облигации под половицей, но после ссоры с Еленой переложил к себе поближе, под матрац. Немало было передумано в бессонные ночи: прежде он намеревался сделать Елене завещание, но теперь был готов сжечь облигации, чтобы они никому не достались. С таким намерением он и хранил сверток подле себя. Жалко было сбережений, накопленных за долгие годы, в них была вся его жизнь, так жалко, что в груди снова закололо. Сердце колыхнулось, будто вот-вот оборвется. И точно вроде в нем что-то надорвалось: боль насквозь прошила грудь. «Не помереть бы, — со страхом подумал Филипп Артемович, затаив дыхание. — Был бы помоложе, только бы меня и видели. Дня бы больше не сидел в хуторе…»

Филипп Артемович и забылся с горькими мыслями и болью в сердце, прижимая сверток к груди…

Над степью бродили шальные тучи. К полудню они появлялись над хутором, гремел гром, полосовали молнии, ливнем лил дождь, потом прояснялось, притихало, лишь срывались с деревьев и падали со звоном в лужи капли и шуршала листва на ветру. Глубокой ночью снова собирались тучи, как бы исподтишка, без молний и грома. В комнате слышался, учащаясь и нарастая, шорох дождя. Ночь напролет он шел ровно, тихо, среди полного безветрия, словно природа отдыхала, устав от дневных бурь. Под такой дождь сладко спится, а если очнешься среди ночи, распахнешь настежь окно и облокотишься на подоконник, то обязательно услышишь, как набухает земля, растет трава и, словно плечи, расправляют свои ветки деревья. Ляжешь в постель и сразу уснешь, и сны придут умиротворенные, так что утром и вспомнить нечего… С рассветом из голубой подзорины блеснет солнце, вспыхнут, как стекляшки, капли в траве и заиграют бликами лужи.