Николай Плевако - Полнолуние

— Садись, подвезу!

— Я лучше пешком, Василий Никандрович. Хочу поля посмотреть. Боюсь за озимые.

— Это верно. Я тоже с тобой!

Он велел шоферу возвратиться в хутор и пошел вместе с Еленой по озимым полям.

— «Дождик, дождик, припустись!» Помните, Василий Никандрович, как в детстве играли? Все дни только и твержу. Да еще стихи:

Это она уже сочинила сама. Что-то в ней осталось от девчонки, и, наверное, на всю жизнь. Как-то Бородин даже спросил ее: «Маленькой ты, видно, любила в куклы играть?» «Любила, — подтвердила она. — Помню, до восьмого класса были у меня куклы. Сама уже большая, а жалко расставаться. Такой уютный устроила для них уголок».

— Что стало, что стало с безусой! — запричитала она возле полузаметенной, с желтыми увядшими стеблями озимой («безусой» здесь называли безостую пшеницу).

— Да, плохи дела. — Бородин присел на корточки рядом с Еленой и рассматривал со всех сторон вырванный из земли, увядший, с подопревшими корнями куст.

Впереди обозначилась, как за марлевой занавеской, чья-то фигура. Вот совсем прояснилась, и Бородин узнал Сашу Цымбала, работавшего с весны трактористом. На грязном лице поблескивали белки глаз, как у негра. Под носом от пальцев остался след маслянистой черноты. Саша кивнул на озимую:

— Зелень эта мертвая. Третьего дня мы подсеяли ячменем изреженное поле, сейчас зерна уже набухли, смотрел я сегодня утром. Сверху метет, а снизу, под пылью, сыро.

— Ты хоть при секретаре не говори, — сказала Елена, косясь на Бородина.

— А что такое? — не понял Саша.

— А то, что за пересев ему, наверное, уже выговор влепили.

Бородин сделал вид, что не слышал. Он на секунду задержал взгляд на лице Елены: под ноздрями густо осела пыль, губы потрескались, плотно сжаты, и подумал, что Елена дорогой для него человек, что расстанься он сейчас с ней, случись такое, утрата была бы огромна. Тут он вспомнил Рубцова, и такими отвлеченными, пустыми показались его наветы.

Елена все еще сидела на корточках, перебирая в руках вялые, сморщенные стебельки. Медленно поднялась и с неохотой побрела за мужчинами. Ее словно кто-то тянул назад, к погибающему полю пшеницы, и сердце тоскливо ныло, как от непоправимой утраты.

— Чем вы это поле будете пересевать? — спросил Бородин.

— Может, поправится озимка, — сказала Елена грустно, без надежды.

Саша неодобрительно покачал головой:

— Ждать дальше нельзя. Земля высыхает.

— Верно, — сказал Бородин. — Нельзя упускать влагу из почвы. Пересевайте ячменем! — И, наклонив голову, зашагал навстречу ветру, который напористо гудел над степью. За Бородиным бежала тень кирпичного цвета. Он не поверил своим глазам, взглянул на солнце: оно было похоже на луну. Нельзя было объяснить грязно-красный цвет тени: пыль висела в воздухе серая. И сразу припомнился жуткий сон, испепеленная земля и Лида в лохмотьях. Бородину стало не по себе, он ускорил шаг, словно хотел убежать от собственной тени…

— А ты почему, Саша, один, без трактора? — спросила Елена, хмурясь.

— Семян не везут. Час уже стоим. Где кладовщик?

— Ясно где. Отсиживается в чистой хате. Съезди в хутор, возьми мою двуколку. Она тут недалеко, на полевом стане… Василий Никандрович, а как там в городе? Тоже пыльно?

— Пыльно и там.

— А как диссертация — отправили?

— Отвез* Слетал в Москву на самолете.

— Вон как! В институт, конечно, заходили?

— Нет. Защищаться буду в академии.

Они подошли к жилому дому с мастерской-времянкой, небольшим садиком жерделей и колючей акации, голых, не радующих глаз, как все вокруг. Раму в одном окне не успели застеклить, и подоконник густо замело пылью. На печке горбился перевернутый вверх дном закопченный, с окалиной котел, впритык друг к другу стояли еще не покрытые железные кровати, загромождая всю комнату. Здесь пока люди не жили. Но в другой половине, побеленной, вымытой, с новыми плакатами на стенах и радиоприемником на тумбочке, уже хлопотала Семеновна, взятая в бригаду поваром за непревзойденное мастерство по части галушек. Елена как-то сказала Бородину, что опасается, как бы тетка, известная в хуторе самогонщица, не превратила кухонную печь в аппарат по перегонке свеклы на спирт и не сорвала бы ей посевную кампанию, но Семеновна так горячо божилась, обещая больше не заниматься непозволительным делом, что в это нельзя было не поверить.

— Ах, ах, а я не управилась, — засуетилась тетка, когда трое вошли в дом. — Малость придется подождать. Вы пока помойтесь, тем временем обед будет готов.

Пышнотелая Семеновна ринулась к кастрюлям и целиком закрыла собою печку.

Елена заглянула в пустую, необжитую комнату. Здесь было слышно, как на чердаке ворковали голуби. Они появлялись на полевом стане вместе с трактористами, жили с ними все лето и улетали в хутор, когда люди покидали степное пристанище. «Гуль, гуль, гуль…» — пели любовную песню голуби. Елена подошла к выбитому окну и пальцем с облезшим лаком, с набившейся под ноготь грязью размашисто и озорно написала на подоконнике: «Вася-Василек…» Застучала колесами двуколка, мимо окна покатил в хутор Саша, горбясь на передке. Елена испугалась, смазала написанное и торопливо, точно напроказничав, перешла в комнату, где стряпала тетка Семеновна.

На столе уже дымился суп с галушками и лежали деревянные расписные ложки. Бородин бросил в угол брезентовый плащ, снял фуражку и стряхнул с нее пыль. Она набилась и в волосы, которые жестко топорщились — не расчесать. Умылся под рукомойником, однако, вытираясь, сильно запятнал полотенце, смущенно покачал головой.

— После такой бури неделю нужно в бане мыться, — подбодрила его тетка Семеновна, от которой ничего не ускользало.

У Елены за ушами остались грязные подтеки. Посмотрев на себя в зеркало, она расхохоталась и снова нагнулась к рукомойнику.

— И так хороша. Еще сороки утащат, — заметила Семеновна.

— Эх, галушки! — воскликнул Бородин, пытаясь схватить зубами клецку, но обжегся, и она плюхнулась в тарелку, обдав лицо горячими брызгами.

— Проголодались, — сказала, улыбаясь, повариха. — Не спешите. Подуйте. Под носом небось есть ветер.

«Ей-богу, у нее и на затылке глаза», — подумал Бородин, удивляясь, как это все замечала Семеновна.

На чердаке поскрипывал ржавой дверной петлей ветер и возились голуби. Прислушавшись, повариха позвала:

— Гуль, гуль, гуль… Сейчас прилетит. Тут ястреб одну голубку чуть не закогтил. Она мне бух прямо под ноги, аж напугала. Выхожу во двор, а он, стервятник, кружит над хатой. Голубка бедная так и жмется к моим ногам, так и жмется. Я ее накормила, напоила, с тех пор каждый раз в обед прилетает. А сейчас, наверное, вас боится. Гуль, гуль, гуль…