Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний

Печально, когда глядишь на молодых и сознаешь, что сам уже никогда не будешь таким, и хотя Соловьев давно убедил себя, что всякая пора по-своему отрадна, все же он не мог наблюдать долго чужое, юное веселье и собрался идти в комнату, но задержал его пролетающий самолет. Самолет летел низко над домом, и все равно нельзя его было различить, просто летели сигнальные огни — рубиновые и зеленый — и гудели.

— Твой самолет уходит в десять, — сказал он Войтеховичу уже в комнате, разбирая постель и готовя диван, на что Войтехович ничего не ответил, склоняясь и посапывая над своими модными туфлями, стаскивая их и со стуком ставя на пол.

Старый друг лежал на диване и не спал — наверное, уже летел в Кисловодск, в неизвестный дом, а Соловьев похаживал по паркету, поскрипывал, докуривал сигарету до конца, обжигая пальцы, и уже не хотел думать о том новом, что завладело им с приездом гостя, хотя не думать было невозможно. И потому уже позднее, в полночь, он утешился, когда различил, как знакомо шаркнула дверь на лестничной площадке, и понял, что штурман Мышков по привычке вышел на лестницу покурить перед сном: жена штурмана, когда была его женою, не терпела табака.

И Соловьев тоже проник за дверь и, подсаживаясь к штурману на бетонную ступеньку, цепко вобрал взглядом его лицо и рассмотрел, что штурман уже не так рассеян или попросту взял себя в руки, пускай даже трудно ему выглядеть трезво — спокойным.

Все-таки не долго продержал себя в руках пышноволосый курносый штурман, потому что тотчас спросил:

— Предчувствий никаких не имею, а если спишут?

— Останешься в аэропорту, — убежденно сказал Соловьев. — Будешь сменным диспетчером. А что? Самолеты все равно все твои, штурман.

— С неба гоп на землю?

— А я себя не считаю на земле, когда в аэропорту. Потому что тут уже и ворога в небо, — приподнято произнес Соловьев, опять чувствуя, что вот сейчас завладеет им то щедрое настроение, когда он сумеет красиво и верно говорить, и все слова будут в точку. Но сдержало внезапное ощущение, что может он показаться штурману Мышкову благополучным, удачливым, а это совсем некстати.

Где-то внизу с деревянным стуком распахнулся подъезд, и вскоре перед Соловьевым и Мышковым выросла изумленная большеротая девчушка. И когда девчушка толкнула острым коленом Соловьева в плечо, взбегая наверх, он вспомнил сына и как провожала сына в аэропорту такая же юная подружка. Нет, Соловьев не хотел думать о быстротечности, необратимости времени, хотя все и клонило к этому теперь, но это значило бы думать и о своей жизни, представившейся даже ему самому слишком ровной и постоянной.

Еще не замолк наверху цокот каблучков, как штурман поднялся, неожиданно бодрясь:

— А на рыбалку мы под выходной поедем.

— Ну! — подхватил Соловьев, точно не успевая промолвить: «Еще бы, поедем, штурман Мышков!»

И, снова оказавшись в своей темной квартире, он с недоумением подумал, как треплет штурмана непостоянство настроения, какие-то душевные взлеты и неудачные приземления, и не стал больше размышлять о штурмане, потому что за всеми этими мыслями о штурмане, о Войтеховиче обязательно полезли бы непривычные, поганые мысли о себе.

Он захотел уснуть крепко, как засыпал всегда в этом летчицком доме, и стал задремывать, да через каких-то полчаса пробудился злой, не нравящийся самому себе, с чувством неопределенной душевной катастрофы. Все так ясно показалось ему этой августовской ночью, что собственная жизнь уже не представлялась такой ясной и полноценной, как раньше, и, припоминая уже прошлый, уже вчерашний день, припоминая свои заботы о Мышкове, о Войтеховиче, он осознал, что виною его непредвиденного, покаянного настроения эти двое — Мышков и Войтехович.

Странно устроена жизнь! Ведь никакой катастрофы не произошло, и все было по-прежнему, и недаром он сочувствовал Мышкову, выбитому из штурманского кресла врачом Нахалом Петровичем, недаром жалел вечного неудачника, невзрачного Войтеховича, а только почему все обернулось так, словно он, Соловьев, неудачливый, гонимый житейскими обстоятельствами человек?

Странные дни и ночи перепадают в жизни! Ведь все у него, Соловьева, было гармонично и постоянно, так отчего ж теперь ему надо мучиться, как будто что-то в его жизни не так и будто живет он не в полную силу? Почему уже не кажется ему нелепым стремление робкого Войтеховича лететь к Зинаиде, забывшей его, и почему не коробит нежелание штурмана работать на земле, в аэропорту, при тех же самолетах?

Нет, было что-то в жизни выше его знания о ней, о людях, обо всем на свете, и Соловьев, свесив босые ноги на пол, посмотрел на горбящийся диван и захотел, чтобы пробудился Войтехович, спящий чутко, как курица, и чтобы они опять говорили, пускай без деланной оживленности, говорили тихо о простом: о погоде, о Днепре, о посевах.

Но был Соловьев все же самолюбивым человеком и потому вскоре одернул себя: «Полез в дебри, старый хрыч!» — а затем решил, что попросту заскучал без жены и сына, что скоро вернутся с Днепра его друзья, что жена все же не обойдется без его помощи на кухне, что сын пойдет в десятый класс и они вдвоем, как в прошлые зимы, станут ходить в туго облегающих тело шерстяных трико на каток и что все прояснится и будет опять хорошо.

Белесой ранью он наскоро черкнул на бумаге, что пора ему в утреннюю смену, пора подвозить горючее к винтовым самолетам, а он, Филипп, спит пусть до самого рейса, а там они встретятся в аэропорту, и, пробежав глазами четкое свое письмо, положил его на виду и на бумаге оставил запасной ключ.

Приятно вздрагивая от утренней свежести, чувствуя в теле неубывающую силу, заботясь о своей работе, которая утомит его, Соловьев быстро прошагал от летчицкого дома до аэропорта, прошел через зал, большой остекленной стеною вместившем, как аквариум, крупных пернатых загадочных рыб, и оказался на поле аэропорта.

И когда он продвигался вдоль барьера волочащейся своей походкой, когда окидывал глазами поле, представлявшееся поутру неограниченным и сквозным, то присматривался к строю пассажиров, выходящих на посадку, так заинтересованно, будто надеялся обнаружить среди них Войтеховича.

© Издательство «Советский писатель», «Конный патруль», 1975.

Теперь продолговатые листья лозы будут осыпаться и осыпаться в синюю и как будто погустевшую от синевы воду Припяти, будут игрушечными палевыми челнами скользить по реке, будут липнуть к бортам причаливающих катеров и к бревнам того каравана плотов, который вот-вот стронется и потянется вниз, вниз. Теперь и другие игрушечные челны обнаружатся на воде, и когда присмотришься, то поймешь, что это белые и серые перья птиц, и в ясной еще по-летнему выси над рекой различишь кружащих отлетных птиц и услышишь грудной невеселый клич…