Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний

Так подумала Прося о времени сентября, глядя на порыжевшие береговые заросли и представляя дорогу каравана вниз по реке, и когда стала спускаться по крутой, глинистой, с окаменевшими следами сапог тропе к зеленой, об одном окошке будке-конторе Смычковского перевального пункта, часто топая босыми загорелыми ногами и цепляясь за кусты лозняка, то обнаружила, что листья, слабые листья лозняка, очень легко остаются в ее руке. И через мгновение она стояла уже перед дверью конторы, к которой все еще не пристроили крыльца и в которую входить можно было сразу с земли, и держала полную горсть набившихся узких желтеющих листьев, пахнувших горько. Держала полную горсть, смотрела на листья, ощущая покалывающий ноздри их запах и думала о времени сентября, о том, что за каких-нибудь два дня, пока она была на соревнованиях по плаванию, сентябрь еще гуще мазнул все кругом желтым цветом.

Дверь, которую она попыталась было толкнуть рукою, полной листьев, распахнулась как будто сама, и спрыгнул вниз Антон Коврига, стриженый, в потертой армейской шинели, с красным радостным лицом, и Прося отшатнулась, надеясь, что посыпятся из конторы и остальные плотогоны — старый Данилец и малый, десятилетний Павлик, рыжий брат Антона, школьник, который на воскресный день всегда становился не то маленьким плотогоном, не то просто маленьким путешественником.

— Стой, солдатик! — прикрикнула строго Прося, замечая, что остальные плотогоны все еще там, за распахнутой дверью, в смолистой конторе. — Я не опоздала?

Как будто не слушал ее Антон Коврига, а оглядывал с нарочитой, нагловатой влюбленностью, улыбаясь задумчиво, и ей всегда немножко жутко становилось, когда перехватывала она хищный взгляд вчерашнего солдата, и она тоже словно бы видела себя со стороны, чужими глазами, и странное желание испытывала: хотелось вроде уменьшиться или измениться, не быть такой крупной, такой загорелой, спрятать округлые, сильные руки, не дышать, избавиться от темной родинки на шее, не смущать никого большими серыми глазами.

— Постой, Прося, а где же медаль? — сделал разочарованный вид Антон и попытался коснуться ее, метя туда, где обычно носят значки и награды, но она взмахнула рукою с зажатыми в ней листьями, точно кулаком погрозила, и подумала с досадой, что если и придется уйти из бригады плотогонов, если придется расстаться с рекой, с тяжелой, вовсе не женской, но такой прекрасной жизнью на плотах, то все из-за него, из-за этого хищного Антона Ковриги. И ведь не уйдешь к другим плотогонам, ведь и там, среди других, найдется такой вчерашний солдат, такой жизнелюб, который будет смотреть нагло и влюбленно, пугая ее.

— Ну, иди, иди в контору, — бормотнул Антон серьезным тоном человека, наверняка осознавшего, что им придется расстаться и что это может произойти всегда внезапно, хоть сейчас. — Там Данилец ждет тебя вот как! Через пять минут гоним плоты. Думали, того самого… замену искать. Ругать тебя будет Данилец — и правильно! Спорцменка… Плавает себе, купается…

Почти не слушая Антона и ругая мысленно его обормотом, Прося вот теперь и убеждалась, что прощание с плотогонской жизнью неминуемо, и потому вошла в смолистую светлицу конторы с раздосадованным выражением лица, сердито повела глазами на счетовода в линялом картузе с одним замененным, совсем свежим, темным клинышком и на худощавого сивого Данильца и выпустила из ладони на стол горсть листьев и даже встряхнула ладонью, чтобы отклеились все.

Счетовод ухмыльнулся, стал перебирать мятые, рыжие листья, стал щелкать желудевыми косточками счетов, вроде пересчитывая листья, а Данилец, покосившись мутноватыми глазами, пощипал негустой ус и проворчал:

— Нате! Явилась, наша пригожая Прося! Лишь бы разъезжать по разным соревнованиям. Знаешь же, Проська, что работы у нас хоть отваливай. Что ни день, то новый плот гоним. Лесу нарубили вон сколько! — кивнул он на окно, из которого можно было видеть свежие порубки, поваленные и лишенные веток деревья. — И чего идут бабы на эту работу? Любить же надо реку!

«Ну вот, — с болью взглянула она на грозного Данильца. — Моя Припять, моя река — и я не люблю ее… А кто меня гнал в плотогоны? Кто меня заставлял проситься в плотогоны? Моя Припять — и я пошла жить на плоты. Сама, да еще баба!»

А возразила не этими нужными словами, возразила совсем неудачно:

— Так я же не сама, меня комитет физкультуры вызвал на соревнования. Потому что я еще в школе…

— Пошли! — прервал ее старый Данилец, захватывая для чего-то щепоточку листьев со стола, точно захватывая на дорогу семечек или табаку.

И Прося покорно ступила следом, шла за ним, видела засаленную рубаху, выпущенную поверх штанов и без ремня, засаленные штаны его, темные, невыразительного цвета и жесткие, как будто кожаные, заправленные в тусклые резиновые сапоги, и чувствовала горечь от обидных и неверных слов старого плотогона.

Еще бы ей, Просе, не любить реку! Разве бы человек, не любивший Припять, так томился бы там, в маленьком районном городе, так тосковал бы долгие два дня по синей Припяти, по желтым лознякам вдоль Припяти? Разве бы с таким вздохом найденной радости возвратилась бы она в деревню лесную свою, в Смычково, разве бы так хотелось ей поскорее увидеть поваленные деревья, которые завтра станут плотами, и эту зеленую будку-контору об одном окошке? Разве чувствовала бы она сейчас, перед дорогой, нечто особенное в душе своей, точно предстояло первое плавание до пристани Путичи, точно никогда ранее не звала ее необычайно синяя под сентябрьским солнцем Припять, не обещала открытий на безлесных, или же лесистых, или же болотистых и тоскливых берегах своих?

Плоты, подобные мехам бесконечно растянутой гармошки, прильнули к берегу, а далеко впереди, у головного плота, стоял готовый к отплытию коричневый катер, который и потянет вниз весь лесной караван.

— Скорей! — крикнул оттуда, с плотов, Антон, отнимая от глаз растопыренную руку и упираясь шестом в берег.

И вот вновь она, Прося, на плотах, вот вновь, едва проголосил и отвалил от берега катер, тоже что-то крикнуло в ней радостным голосом, и она посмотрела влюбленно на высокие, колоссальные сосны, окружавшие издали будочку-контору перевального пункта, на вышедшего провожать караван счетовода в картузе, казавшемся заплатанным, и послушала на прощание шмелиный, отдаленный рокот трелевочных тракторов.

Дорогу каравану!

Данилец занял место у греби — рулевого бревна на замыкающем плоту, а все они — и Антон, и она, Прося, и даже десятилетний мужичок Павлик — принялись длинными шестами отталкиваться от берега, засоренного щепой и сосновой пухлой корою, и выравнивать плот. Длинный плот, надолго растянутая гармошка, несколько сот бревен, в которых еще, кажется, живы соки деревьев…