Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний

Вот же какие бывают обстоятельства! Ей бы сейчас не кутаться в теплое, не писать записки для мужа, Сергея, чтоб он сварил для нее кофе и перелил его в малиновый термос, ей бы не собираться никуда, а гнать пришельца, который столько несчастья принес одинокой Вере, покинув этот дом. Покинул этот дом — и не возвращайся, даже если позарез необходимо, даже если придется шапку уронить к ногам хозяйки этого дома!

Но все дело было сейчас вовсе не в нем, не в этом человеке, и обстоятельства складывались так, что думать необходимо о том, все ли уложила в саквояж, и не попытаться ли бежать в правление колхоза, и не просить ли машины, чтобы в распутицу эту поехать кружным путем, к мосту, за пятнадцать километров отсюда, а потом по лугу, по размякшему санному следу. Напрасные ожидания! Машину могла бы вытребовать она и в больнице, да застрянет машина наверняка на гиблом, рыхлом, мартовском санном пути. И если пришел человек из-за реки, если еще надежен для пешехода лед, то надо собираться и идти за этим чужим, презираемым ею человеком.

Покидая дом, где на крашеном полу в беспорядке теснились оловянные цветные солдатики — гусары, кирасиры да уланы, еще раз приближаясь к зеркалу и находя свое узкое лицо похорошевшим от негодования, она поймала себя на том, что ей приятно выглядеть милой, строгой, возмущенной перед этим человеком, точно он смертельно и навсегда обидел ее, а не сестру, Веру. «А все-таки я пойду помогать его женке!» — жертвенно подумала она, восхищаясь собой, лихостью своею и великодушием.

— Идем? — то ли спросил, то ли опять потребовал пришелец, все еще нерешительно теребя кожаную шапку.

— Да наденьте же! — прикрикнула она. — Меня тут долго упрашивать не надо. Это мое дело, и я пойду.

И, замечая вновь двойственное выражение счастья и тревоги на гладком лице мужчины, она подумала с досадой, что никогда таким неспокойным не видела она этого человека в ту пору, когда жили две семьи под одной крышей, и что человек этот, наверное, никогда и не любил ее сестру. И хоть давно пора бы смириться с этим, Александра сузила презрительно глаза, подсказывая себе, что Днепр они вдвоем преодолеют, а вот потом уйдет она, Александра, из чужого дома в Гиреве, так и не преодолев, не поборов своей нерасположенности к беглецу.

На улице, где грязный снег лежал у заборов и стояла поверх льда вода, играл Вовка, замахивался темной лозиной и лупил по луже. Он посмотрел с восхищением на брызги и вновь занес над лужей лозину, и лицо его по-прежнему оставалось бледным, хотя и позволяла Александра своему сыну гулять на воздухе весь день и в любую погоду, набираться румянца на свежем воздухе, да все бледным, бледным оставался ее невезучий Вовка.

— Так и передай папке, — уже откровенно, в полный голос, сказала она Вовке после того, как шептать принялась ему тайное, семейное, домашнее, опасаясь, чтобы Вовка не приветствовал дружелюбным кличем захожего человека.

Но на знакомого ему гостя Вовка посмотрел как будто с осуждением, и она порадовалась тому, что таким умным растет ее сын.

Труднее всего казался ей не тот предстоящий путь через ненадежный Днепр, а вот этот путь, на виду у сельчан, которые могли по-своему понять приход ополоумевшего от счастья и тревоги человека, и Александра старалась не взглядывать по сторонам, на окна хат, старалась идти быстро по талому снегу, под которым обнаруживались то вода, то лед. Наверное, сердитой выглядела она в эти минуты, когда шла да шла против ветра, и лишь в самом конце улицы, выходящей к обрывистому берегу Днепра, вздохнула шумно, охнув даже при этом, и обернулась. Там, в глубине серой, мокрой, мартовской, унылой улицы, замер маленький человечек с длинной лозиной в руке, и едва Александра обернулась, человечек в нейлоновом коричневом пальтеце взмахнул лозиной, сорвал и подбросил кверху шапку и тут же припустил бегом. Она улыбнулась, зная, что все равно человечек не успеет и что они уже начнут спускаться вниз, по деревянной обледенелой лестнице с провисшим деревянным же перилом по одну сторону.

Отсюда, с холма, с высоты, она всегда любила смотреть на Днепр, это была высота птичьего полета, и с этой высоты так подробно обозначалась родина — луг, Днепр, заречное село Гирево, которое по весне оказывалось отрезанным водою от земли, от всего мира. И сейчас, пока искала ногой каждую ступеньку, спускаясь вниз, все смотрела на дремотные окрестности, на голый зеленоватый лед реки, на оставшийся тисненый след тракторных гусениц на клочке снега, на сутулых ворон, подскакивавших и садившихся на лед, на ребят, бегавших у самого берега с клюшками в руках и поднимавших вал воды, стоило им лишь круче развернуться.

Сойдя вниз, к Днепру, она отошла, закинула голову и различила Вовку там, наверху, и помахала ему, чтоб он видел, что с ней ничего не случилось. И подумалось ей, что наверняка ничего не случится, если человечек будет сверху следить, будет в воздухе чертить лозиной.

А еще прибавляли ей решимости хоккеисты в мокрых по колени шароварах. Как они кружили по льду, как вода окатывала их ботинки и как выдерживал мартовский лед мальчишек, в азарте игры сплетающихся в клубок!

И она смело ступила на скользкий, омытый водою лед, ощутила цепкую мужскую руку на локте и высвободилась, широко взмахнула саквояжем, в котором звякнули инструменты.

— Я и сама дойду. И я иду не ради вас. Просто моя обязанность — помогать женщинам.

И снова сузила глаза, подумав о той, незнакомой женщине за рекой и о своей сестре Вере, которая далеко отсюда — за другими реками, за долами, за лесами.

Как странно меняется наше отношение к одному и тому же человеку! Еще два года назад нравилось сидеть вместе с ним у большого экрана телевизора в семейном кругу, протягивать руку с игрушечной чашкой, в которую этот человек, ахая с преувеличенным удовольствием от одного лишь запаха кофе, наливал из мельхиорового кофейника черной густой струйкой крепчайший божественный напиток, а теперь смотреть без гнева не можешь на человека, теперь даже имя его забыто, забыто.

Скользок этот обнаженный зеленоватый лед, и приходится идти медленно, как на деревянных ногах, приходится то и дело посматривать на спутника, который вдруг сворачивает в сторону, обходит темное пятно слегка затянутой ледяной пластинкой проруби. И следы табуретки или скамеечки возле этой проруби, и забытая, окостеневшая рыбешка на льду, и крошки не то табака, не то хлеба, и надо стороной, стороной обойти узкий этот колодец во льду.

Не успели отойти подальше от проруби, как вдруг со звуком порванной струны лопнуло впереди, затем еще раз позади, лед вроде подался под ногами, ветвисто обозначилась яркая, стальная трещина, и Александра, взглянув в шальные глаза человека, увидела в них горячую мольбу продолжать идти по слабому льду и поняла тут, как любит человек в распахнутом полушубке ту, незнакомую женщину, которую увидит и она. Возможно, испуг был заметен на ее лице, а к тому же обернулась она, ища взглядом родную фигурку на круче близкого берега, и человек горячо попросил глазами, взглядом продолжать опасный путь. «Помогу, помогу его женке!» — мысленно произнесла она, убеждаясь в том, что шальной человек этот готов бы и вплавь одолеть ледяную реку, лишь бы выручить, спасти свою жену, и снова с тоскою подумала о Вере, представила ее, невзрачную, не любимую этим человеком, грустную Веру с маленькими, словно невыросшими зубами.