Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний

Уже на середине Днепра они были, и теперь нет возврата к тому обрывистому берегу, где застыл с лозиной в руке родной Вовка, теперь все равно куда идти, потому что опасность и впереди, и позади, и она лишь остановилась на минуту, повела глазами в один конец, в другой конец пустынного, забытого теплоходами Днепра. Здесь, на середине реки, дуло сильнее и морщило водицу, стоявшую поверх льда, здесь лишь и почувствовала она, в какую рискованную дорогу собралась, едва лишь молвил человек о помощи. Но нет уже возврата, и надо спешить, спешить, и когда идешь, то опасность остается все же позади, и Александра взмахнула решительно саквояжем, в котором опять звякнули инструменты.

Спутник же, шальной человек в распахнутом полушубке, попытался было взять в свою лапу ее саквояж, но она лишь переложила ношу из одной руки в другую и нахмурилась, а он забормотал:

— Тут уже легче, Александра! Тут уже снежок на льду. Тут легче. Я тут шел, Александра, — и ничего. Ничего, Александра, тут легче!

Вовсе не легче было шагать по снежку, который расползался под ногою и обнаруживал скользкую твердь, но ведь пробежал, пробежал уже через ненадежный Днепр этот горячий человек, и должна преодолеть Днепр и она. Он то увлекал вперед, этот человек, убегал на несколько пядей вперед, то возвращался, словно испытывал лед на крепость, но не только его смелость вела Александру к берегу, ей помогала идти и собственная смелость — та смелость, которая зимою, помнится, заставила ее в снегопад, по непролазным сугробам, отправиться в санях, на игреневой лошадке в дальнюю деревню, в глухие места. Ни машиной не добраться туда, ни на санях, и снегопад все не кончался, снегопад устилал все рыхлой белизной, и возница Винцесь останавливал то и дело ослепшую лошадь, а она, Александра, выскакивала из саней и, проваливаясь по пояс, бежала искать дорогу, а потом кричала в голос, звала Винцеся…

Коричневые лозняки стали различимы впереди, на берегу, испачканные снега и единственный стог сена, и шли они вдвоем прямо на этот облезлый, вроде причесанный стог сена. Потрескивал нерешительно лед, в ноги постукивало при этом, и так пахло пресной сыростью!

Уже совсем поблизости берег, иная, надежная твердь, уже осталось преодолеть совсем немного, уже и конец ледяной дороги, как вдруг не только взвизгнул лед под ногами, но и поехал даже, и Александра обнаружила, что все под ногами превратилось в льдины и что они вдвоем тоже оказались на льдине, которая под тяжестью стала опускаться все ниже, ниже. А берег, а земля в пяти метрах!

И тогда, заметив, что человек в распахнутом полушубке протягивает к ней руки, она отступила, крепко сжав ручку саквояжа. А уже через мгновение взлетела она, в страхе обнаруживая, что небо вдруг накренилось и приблизилось, и еще крепче сжала ручку саквояжа:

— Осторожно! Там инструменты, там все…

И, думая в этот миг более всего о том, как бы не уронить саквояж в воду, по которой брел к берегу человек, она ощущала сильные мужские руки, охватившие ее, и тщилась глянуть вниз, на черную воду, где плавали стеариновые льдины.

Он так и нес ее к берегу, а она удивлялась, каким ярким стало серое, мглистое небо, и щурила глаза от растерянности и страха, и не могла смотреть в близкое тугое лицо человека. И вот человек опустил ее легко на рыхлый снег бережка, а сам подмял под себя лозовый куст и стал снимать поочередно сапоги и выливать из них воду.

Она отвернулась от человека, бормотавшего что-то успокоительное для нее, и на далеком отсюда, на покинутом высоком берегу различила гномика, помахала ему рукой, чтоб он бежал домой. Пускай спокойны будут они, отец и сын, они, мужчины в ее доме, и пускай знают, что она не побоялась пойти по слабому льду, по трещинам на льду, а потом и по воде, по воде… «Нет, это он по воде, по воде!» — спохватилась она и с восторгом взглянула на мужчину, который уже вновь стоял на ногах, уже вновь звал ее в дорогу — все такой же возбужденный, с горячечным блеском в глазах, по пояс мокрый, в незастегнутом и тоже подмоченном полушубке.

А затем, двинувшись следом за ним по рыхлому, водянистому снегу к Гиреву, к деревне, над которой вставали белые дымы, Александра все смотрела на мокрые сапоги мужчины и удивлялась тому, как этот человек безбоязненно ступил в воду и пошел, пошел по колени в воде, схватывающей жгучим холодом. «Да он любит, любит свою жену!» — подсказывала она себе и чувствовала, что хочется улыбнуться и что теперь не так уже и важно, любил ли он Веру, грустную сестру ее. Главное было в том, что человек этот любит какую-то женщину, любит счастливо и горячо и готов на все пойти ради любимой женщины! И, все еще считая этого человека врагом своего дома, она в себе находила странное чувство восхищения бесстрашным мужчиной и, припоминая, как он легко и нежно поднял ее на руки, испытывала стыд за то, что не пустила человека в дом, что оставила его с непокрытой головой на крыльце, что потом, когда пробирались через Днепр, все еще гневно взглядывала на него.

Она и теперь не прощала той большой, вечной обиды, принесенной их дому этим человеком, но твердила, твердила себе сейчас, чтобы не оставаться сердитой: «Да, с Верой он по-свински… А эту, из Гирева, вон как любит! Вон как умеет любить!» И отводила взгляд, чтоб человек, оборачивавшийся то и дело, вдруг не прочитал ее мыслей.

Серые, скучные снега еще оставались глубоки, и когда она проваливалась по колени и в нерешительности искала, куда бы ей ступить, шальной человек тут же оказывался рядом, помогал выбираться и даже отряхивал с ее куртки липкий снег, оставлявший влажные пятна.

— Не надо, не смейте! — старалась как можно холоднее отказаться она. — Скоро ваш дом?

— Вон, во-он! — широко взмахивал он залоснившимся рукавом дубленого полушубка. — Дойдем, Александра, дойдем! На руках донесу!

И, ловя особенный, грибной запах его подмокшего полушубка, она боялась, как бы не ослабеть и как бы и впрямь не оказаться на руках у сильного человека. Очень ей не хотелось, чтобы человек этот, чье имя забыто все же, забыто, нянчился с ней. Она шла сама, она сама не побоялась перейти Днепр, и она пойдет, пойдет дальше, до самого Гирева, до незнакомого дома, где так нужна она чужой женщине!

Казалось там, на середине Днепра, что на берегу уже и спасенье будет, но вот теперь почувствовала Александра, какою трудною вдвойне была дорога без дороги, дорога по мартовскому отекшему снегу. То вдруг по колени в снегу, то вдруг падаешь куда-то и мокрыми варежками тычешься опять же в рыхлое снежное месиво, то расстегиваешь «молнию» на резиновом сапоге и вытряхиваешь скользкие комки, то из карманов куртки выгребаешь комки!

И как ни отводила она глаза от беспокойного поводыря, все думалось о нем, о грустной Вере, о том, что человек, живший с ними под одной крышей, всегда разговаривал с Верой лениво. И Вера тут же умолкала, помнится, становясь по-сиротски печальной, и все тоже замолкали у экрана телевизора, все ждали напряженно, когда же кончится передача и можно будет разойтись по своим комнатам. Наверное, и здесь, в Гиреве, в другом доме, человек сидел по вечерам у мигающего экрана, рядом со счастливой женой, но не был ленив в разговоре, а все посматривал на нее, все спрашивал, не прибавить ли резкости, не убавить ли звук, все рассказывал, рассказывал и сам же посмеивался, все веселил и завораживал счастливую женку свою.