Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний

— Зинаида Павловна, Зинаида Павловна! — понесся по вагону, груженному солнечным светом, напеваемый речитативом рефрен, и она с некоторым раздражением повернулась на зов, недоумевая, кто бы это мог проведать о затеваемом ею путешествии из областного центра в районный, но тот, кто взывал ко второй Зинаиде Павловне, понес мимо нее нежную улыбку, и она подумала о том, как хорошо, что у нее еще есть разновидность имени-отчества, краткое ласкательное имя, дарованное ей обаятельным мужем: Зи. Ты не спеша шествуешь по коридорам поликлиники, где ты медицинская сестра Зинаида Павловна, где на тебя с мистическим благоговением смотрят занемогшие люди, ты держишься с апломбом в терапевтическом кабинете и, выписывая под тихую диктовку врача рецепт, тайно торжествуешь, что выглядишь достойнее и краше усталой женщины, приближающей лицо к чужим сердцам, ты мучаешься мигренью, но сохраняешь вид некой титулованной особы, ты к концу приемного времени уже не можешь прислушиваться к жалобам, выражаемым столь коряво, нескладно, что кажется, будто один больной пародирует другого больного, — и вся эта первая жизнь дня стоически переносится тобою во имя той второй, человеческой, теплой жизни, когда твой семейный соратник так душевно будет называть тебя: «Зи, послушай, Зи». И это сокращенное имя, этот пароль любви искупает все беспокойства дня! И что поразительно: в самые мрачные времена, когда мигрень вьет долгую боль или когда безуспешно пытаешься счесть свои изящные морщинки украшением второй молодости, стоит напомнить себе свое любимое имя Зи — и тотчас же пробудится в душе лирическая благодарность всему свету.

Обстреливаемый широкими полосами теней проносящихся за окном с солнечной стороны кудрявых деревьев старенький, вечный вагон был навсегда меблирован капризно изогнутыми и так густо выкрашенными заново скамьями, что они казались вылепленными из пластилина, и первые минуты пути Зи несколько раз приподнималась, опасаясь, как бы не испачкалась ткань костюмчика, и переставляла со скамьи под ноги роскошную вместительную сумку, полную мелкого дамского добра и прихваченных для Натальи Ивановны дефицитных лекарств, среди которых были и седуксен, и пчелиный клей, и тигровая мазь. Старость ничем не исцелишь, но можно облегчить модными снадобьями, если учесть, что порою один лишь лаконизм названий на склянках и картонках действует на людей воодушевляюще.

Зи все еще посматривала на того, кто словно бы окликал ее минутой раньше и искал ее, а потом поймала на себе рассеянно-задумчивый взгляд сидевшего рядом восточного мужчины, у которого от загара даже уши были цвета луковой шелухи, и спохватилась и придала своему лицу то независимое сосредоточенно-деловое выражение, с каким всегда переступала порог поликлиники. Несколько мгновений она как бы контролировала, насколько надежно вошла в роль деловой женщины, радеющей о здоровье всего человечества, а затем, когда привычная защитная маска легла на кругленькое, миловидное, с изящным детским носиком лицо, она позволила себе игру мыслей, она представила даже, что уже совершила подвиг зрелых лет, преподнесла щедрый подарок Наталье Ивановне и теперь никому на этом свете ничего не должна. Каким бременем, какой вечной милостыней оказалось для нее суконное незабываемое пальтецо! Входя в зрелый возраст и уже позволяя себе всякие финансовые шалости, тратя на летние путешествия и на пиры, охотно утверждая в своем городе европейский крик моды и устраивая для всей семьи русский праздник яств, она временами в легкой панике оглядывалась на себя, двенадцатилетнюю сиротку, но видела не себя, а свое жизнерадостное подобие в облике двенадцатилетней дочери, и словно отбиваясь яростно от прошлого, вела Машу в кондитерский магазин или в пахнущий кожею магазин, а потом, дома, чуть ли не целовала обновку и находила, что у богатой дочери уже дюжина пар туфелек. И почему-то всегда в такие мгновения она испытывала некое раздражение, постоянно несшее одно и то же воспоминание о суконном пальтеце с выпуклыми пуговицами дикого вишневого цвета, пальтеце, похожем на странную девическую шинельку, и годы диктовали ей совершить один и тот же благородный поступок, чтобы этот поступок затмил обидное воспоминание. Особенно сильный приступ великодушия она пережила прошлой осенью во Франции, когда там, в излюбленной всеми поэтами и бездельниками Франции, тратила, тратила две недели туристской жизни и когда на Монпарнасе, позируя гениальному поденщику, небрежно запечатлевшему ее свежие щеки на какой-то холщовой скатерке, она осознала, что вот и распробовала эту жизнь, всюду побывала, а у Натальи Ивановны, благодетельницы давней, так и не побывала со счастливых времен замужества, и теперь первое, после свидания с Парижем, путешествие надо затеять не в чужие страны, а поближе, в Жучицу, где Наталья Ивановна, забытая всеми, будет обогрета той несчастной сироткой, которая выросла давно из суконного пальтеца и добралась до Парижа. Париж она покидала с мыслью о Жучице, смотрела на прочный серый камень аэропорта Орли и думала с раненым сердцем о Наталье Ивановне, как Наталья Ивановна последнее сукно обратила в девический наряд, в шинельку или в пальтецо, и как теперь, если старушка всеми забыта и одна, надо взять ее в свой дом, потесниться, свыкнуться с новой родственницей и даже полюбить ее. Так трогательно думать о встрече через десятилетия, так хочется обнять Наталью Ивановну и дать ей, древней, сухонькой, налюбоваться собою, а затем и рассказать о Париже, и не какие-то избитые наблюдения преподнести ей, а чисто женским глазом подсмотренные картинки: что едят французы, как держатся и во что одеты. И, может быть, придется расхваливать французскую кухню, и Зи готова была продекламировать гастрономическую оду, и теперь она уже себе не созналась бы, откуда такие профессиональные подробности чередования и сочетания яств, откуда эта поэма обеда: потаж фосе тортю и волованчики с мозгами, затем — соте из судака, далее — филе а-ля годар, а на десерт — персики а-ля будалю.

Покидая Париж, думала о Жучице, а вот сейчас, когда ехала в Жучицу, вспоминала Париж и то, с каким вздохом посмотрела из чужой страны на свое прошлое, словно послала привет городку своего сиротского детства — и этот воздушный привет полетел к Наталье Ивановне над Женевским озером, Дунаем, Карпатами, Полесьем. «Возможно, — искала она теперь причину так поздно пробудившегося чувства вины перед Натальей Ивановной, — что-то произошло бы в тот год, если бы не пальтецо, и судьба повернулась бы холодным боком, если бы не пальтецо…»

Но странное совпадение! Стоило ей лишь затеять это путешествие в невеселый далекий год, как в тамбуре вагона возникла знаменитая, одна и та же, мелодия нищеты, наигрываемая на плаксивой губной гармонике, и еще не распахнулась тяжелая, отделанная пластиком и никелем дверь, как Зи узнала комичную, созданную для потехи, а на самом деле душераздирающую мелодию, сочиненную пожизненным бродягой, бывшим детдомовцем Лешей, ставшим странным после того, как во дворе детского дома разорвалась, не причинив никакого вреда, бомба замедленного действия.