Евгений Толкачев - Марьина роща

К весне отогрелась Валя. Округлился овал остренького личика, показались смешинки в серых глазах. Радовалась Настасья Ивановна: девичья грусть недолгая. Радовалась и Марфуша. Не то, чтобы привязалась она к Вале, — нет, все время чувствовалось какое-то расстояние, но особым, материнским чувством жалела она девушку, видевшую столько горя. Не хочет и думать Марфуша — это нехорошо, стыдно! — сколько раз не приходила она домой к обеду, ссылаясь на дела, чтобы Вале с Настасьей Ивановной досталось больше, сколько раз будто забывала на столе свой кусок хлеба, а когда возвращалась, во всё понимающих глазах Настасьи Ивановны видела, что и этот кусок пошел Вале на пользу. Из своих и Марфушиных платьев Настасья Ивановна одела Валю хоть куда. Та сперва смущалась, потом ничего, привыкла: платья носила, кушала исправно, повеселела.

К весне Настасья Ивановна осторожно заговорила:

— К нам в контору служащие нужны. Да-а… У нас чем хорошо, Валюша? Люди у нас хорошие, товарищи… Да-а…

Валя молчала.

В другой раз Настасья Ивановна спросила прямо:

— Не скучно тебе, Валюша?

— Скучно, — так же прямо ответила та.

— Вот и хорошо. Пойдем к нам на фабрику.

— На фабрику? А что я там буду делать?

— Ну, работать, как мы.

— Я же не умею, — усмехнулась Валя. — Работать… хм…

— Никто сперва не умеет, научишься.

Валя с улыбкой обратилась к Марфуше:

— Ты тоже так думаешь?

— Понятно, научишься. Я деревенская, и то научилась, а ты образованная… Эх, мне бы твое образование!..

— Нашла чему завидовать!

— Я не завидую. Я добьюсь.

— Вот как? Что ж, ты молодец… А мне, значит, советуешь в мастеровые идти?

— Как это в мастеровые?

— Полы подметать? Пыль за тобой вытирать? Черную работу выполнять? Или на машине на вашей учиться чулки вязать?

— Что ж, работа разная бывает… Ты что, сердишься? Я не хотела тебя обидеть… Вот есть работа чистая — на склад, в контору…

— В контору? — задумчиво повторила Валя и замолчала. Потом жалко заплакала: — Вы меня спасли… Я должна все терпеть… конечно, я…

— Да что ты, Валюша, да что ты? — засуетилась Настасья Ивановна, в первый раз в жизни бросив на Марфушу гневный взгляд. — Да никто и не думает этого! Да живи, пожалуйста, как хочешь.

А на улице сказала Марфуше:

— Нехорошо, девка, не ожидала от тебя.

Марфуша промолчала, но на сердце образовался рубчик.

Потом пошли события. Валя искала работу, все не находила по вкусу. Затем объявила: «Нашла» — и поступила в районную студию сценического искусства. С какой гордостью принесла она первый паек, как целовала Настасью Ивановну и даже прохладную Марфушу, как благодарила их за поддержку. Настасья Ивановна расплакалась от умиления, а Марфуша радостно твердила:

— Вот и хорошо! Вот и хорошо!

Занималась Валя по вечерам. Это было даже удобно: днем сидела дома она, вечером — Настасья Ивановна; Марфуша задерживалась до ночи то на учебе, то в завкоме, то по комсомольским делам.

Однажды Настасья Ивановна сказала Марфуше:

— Теплынь-то какая! Знаешь, что я надумала, девушка? Давай переедем в другую комнату, а эту Валюшке отдадим.

— Вот новости! Почему такое?

— Ну как же, ей простор нужен, заниматься. Может, мы ей мешаем?

— Пусть тогда она переходит. Две комнаты пустые, занимай любую.

— Да, знаешь, она привыкла… Это ведь ее комната прежде была…

— Просила? — прямо задала вопрос Марфуша.

— Просила, — опустила голову Настасья Ивановна.

Марфуша пожала плечами:

— Мне-то что, я хоть совсем уйду.

— Ой какая! — вскинулась Настасья Ивановна. — Да что вы друг на друга фырчите, девки?

— Я не фырчу. А разве она…

— Ладно, ладно, давай по-хорошему, Марфуша. Столовая даже еще лучше, с балконом.

— Холод от него, от балкона.

— А мы тряпочкой заткнем, тряпочкой.

— Соглашательница вы, Настасья Ивановна.

— Ты мне, Марфа, таких слов не говори! Я не соглашательница, я — рабочая. И муж мой был рабочий, и сын рабочий…

— Милая моя, Настасья Ивановна, простите вы меня! Ничего я плохого не хотела… Пошутила я словом-то.

— Не всяким словом шути. Это слово позорное.

Когда Настасья Ивановна пришла в домком оформлять переселение жильцов в квартире, сонная домкомша на все согласилась, только предупредила:

— Намаетесь с отоплением. И ремонту никакого не будет.

— Да мы как-нибудь…

— Ваше дело… Постой, твоя фамилия, значит, Талакина?

— Талакина.

— Как будто письмо тут тебе было. Давно валяется. — Она пошарила в ящике. — Или не было? Чтой-то забывать я стала… А может, куда бросили? Давно будто лежало… А может, и не было…

Никакого письма не нашлось.

Как-то весной Настасью Ивановну вызвали в проходную:

— Тетя Настя, там тебя какой-то молодой человек спрашивает.

Захолонуло сердце. Схватила за руки девушку:

— Какой, какой?

— Что ж я его — рассматривала? Худой, хромает.

Не помня себя бежала Настасья Ивановна. В проходной — Ваня Федорченко. Вырос, все такой же худой, щеки ввалились, но веселый.

— Милый ты мой!

— Успокойтесь, Настасья Ивановна, голубушка! Сядем, а то мне…

— Вот сюда, сюда, на скамеечку…

— Как хорошо, что я вас увидел. Вас Леша разыскивает…

— Ах! — И клонится, клонится к полу женщина.

— Помогите! Ей плохо!

— Нет, ничего, ничего, — шепчет. — Леша! Сынок!.. Ну, говори, говори…

— Успокойтесь, Настасья Ивановна.

— На-ка воды, тетя Настя… Поддержи ее, Саша.

— Ничего, ничего, девушки, милые… Сын, сын нашелся… — И слезы и вода капают с подбородка.

Вечером вместе сочиняли ответ Леше.

«Милый друг Леша! Пишу тебе, а рядом сидит твоя мама, Настасья Ивановна. Она вполне здорова, каждый день, каждый час вспоминает тебя, велит написать, что всегда верила, что ты жив, и ждала тебя. Теперь ты тоже можешь успокоиться. Что касается твоих писем, то она ни одного не получила, должно быть, пропали в пути. Ну, все это позади, она ждет тебя, обнимает и плачет от радости.

О бывших друзьях знаю мало. Володя Жуков года два назад уехал, Ваня Кутырин тоже. Сережа Павлушков служит в Красной Армии, изредка пишет матери, что жив. Хуже с Петей Славкиным: он попался на какой-то нехорошей истории в темной компании. Я служу, учусь понемногу, хотя занятия сейчас идут трудно. Отец мой постарел, но бодрится, работает с упоением; его выдвинули по общественной линии, он очень этим гордится. Мать прихварывает, но по-прежнему заботится о нас. Тебя хорошо помнит, шлет тебе свой материнский поцелуй. Напиши, как ты, где, кем… Ждем.

Две матери и верный друг Ваня».

Во двор вошел военный. Его суконная буденовка видала виды. Обмундирование чистое, ладное, в петлицах — кубики, а на груди — какой-то диковинный орден вроде звезды. Военный осмотрелся и неуверенно пошел к покосившемуся крылечку двухэтажного серого домика, ткнулся в дверь нижней квартиры, увидел замок и замер в раздумье. Сверху послышался топот босых ног, свист, и по перилам прямо на военного съехал встрепанный паренек.