Евгений Толкачев - Марьина роща

А назавтра пришла сияющая домоуправша:

— Все в порядочке, Анна Павловна! Военкомату известно, что ваш Николай с группой других солдат с боем пробился через линию фронта. Приказано ему отдыхать и поправляться. Как выздоровеет, сам (найдет дорогу куда надо.

У матери — как гора с плеч. Обняла Настасью Ивановну и Веру домоуправшу, и ревут все втроем — заливаются. Только слезы это хорошие: не подвел Коля. Вот бы еще старик вернулся, да сыновья почаще писали…

— Многого хочешь сразу, матушка, — укоряет Настасья Ивановна. — Так-то тебе сразу вроде мирное время получится… Переживем как-нибудь.

Дважды в пятидневку заходил Сережа Павлов к больному товарищу, но неудачно: медленно поправлялся Коля. А потом точно какая-то пружинка щелкнула: появилось сознание во взоре, стали увереннее движения, и вяло еще, медленно заговорил Коля. Доктор посмотрел и похвалил. Вскоре Коля уже бродил по комнате и просил мать разыскать Сережу. Но мать была неумолима. «До пятого дня, как сказал врач, нет тебе разговоров, и Маратку-злодея гонять буду, а то он один сколько тебе вопросов задает! Нет и нет!»

Свидание друзей было радостным. Только что ушел старый врач, сняв свои строгие запреты, и обычно молчаливый Коля должен был отвечать на вопросы.

— В общем, — говорил он, — ничего особенного не было. В октябре наша часть попала в окружение. Солдаты, молодые, необстрелянные, не устояли перед танками. А больше, конечно, сами себя пугали… Разбились на мелкие группы, решили пробираться к фронту. Куда идти — неизвестно, кто впереди, с боков — непонятно. Только одно и знали: шли на восток… Наткнулись на немцев. Они тогда наступали, вполне уверенные в скорой и окончательной победе, поэтому не очень занимались пленными. Двое конвоиров с автоматами загнали нас в кузов грузовика, третий сел с шофером. Тронулись… Их трое, даже двое около нас-то, а нас одиннадцать. Но они сытые и вооруженные, а мы без сил и без оружия. Сидим спокойно, едем. А потом сосед, такой слабенький парнишка, меня в бок толкает. Конвоиры, видимо, уверились в нашей небоеспособности и положили свои автоматы. Тут-то ребята их и придушили… Ну да, голыми руками. Откуда только сила и ярость взялись. А грузовик мчится. На ходу спрыгнуть — разобьешься. Ждать тоже нельзя: того гляди, приедем куда-нибудь в село… Ну, из немецких автоматов пристрелили третьего конвоира, заставили шофера свернуть с дороги, ушли…

— Ну, ну… А потом?

— А потом вот… пришли.

— Говорят, с боем через фронт пробивались?

— Немножко постреляли. Но это все пустяки. Вот ты — герой, я слышал. Сокол! Московское небо охраняешь.

— Я-то какой герой? Вот есть у нас действительно герои… Например, Талалихин. Это, я тебе скажу, настоящий герой! Не осталось у него снарядов — на таран пошел! Хвост немцу рубанул!.. А про подвиг Гастелло слышал?.. Вот! А мы что? Рядовые летчики, больше отгоняем немцев, чем бьем. Не хотят они с нами драться, а их техника, заметь, сильнее, да и количеством больше. От нашего звена порой их девятка утекает, не принимая боя… Один пленный говорил, что их летчики еще с Испании напуганы и один на один с нами не любят драться. Это верно, в Испании им дали жару…

— Кстати, Сережа, дело прошлое: ты ведь тоже был в Испании?

— Рвался туда, да не пустили. Был я, дорогой ты мой, на востоке. У Халхин-Гола, действительно, удалось полетать, а так больше в гарнизоне скучал. У людей — Испания, у людей — Финляндия, а нам, желторотым, — гарнизон.

— Сколько сбил за все время?

— Семь… Нет, постой, ты вот меня поймал врасплох… Это не один я, а в группе с другими…

— А по-честному ты сам сколько?

— Сколько, сколько, какое это имеет значение? Все наши… А вот ты действительно больно скупо о себе рассказываешь… Выходит так, что все делали другие, а ты ни при чем. А я слышал, например, что младший ефрейтор Николай Худяков вел через немецкие тылы большую группу окруженцев. Вел?

— Сами шли, как так вел?

— И был не только за командира, но и за комиссара. И тот же Худяков Николай до того, перед боем, был принят в партию. И коммунист Николай Худяков является инициатором и главным действующим лицом в расправе с конвоирами и во всем дальнейшем…

— Да перестань ты! Есть чем похваляться…

— В общем, Коленька, тьи вел себя героем…

— Ну, поехал!.. Вот Гриша бы тебя высмеял за пафос! Где-то он теперь, Гришуха? Талантливый был человек…

— Почему — был? Если не пишет, это еще не значит, что…

— Все может быть, Сережа. Много повидал я всякого в те дни. Трудно людям… Особенно отступать… На родной земле — не хозяин. Обидно. И люди по-разному это принимают. Немногие дрожат перед сильным врагом, а большинство медленно накаляется… Я понимаю, что нашего русского добряка не так-то просто разозлить, но немцы умеют этого добиваться. Во всех войнах бывали удачи и неудачи, наступления и отступления, смерть и плен. Но такого… такого злодейства, как у фашистов, люди еще не видели. В нашей группе был один старослужащий, он помнил еще ту войну с немцами и белые фронты. Его рассказы и воспоминания знаешь как действовали на людей? Ребята с голыми руками бросались на немецкие патрули, добывая себе оружие… Вот чего добились фашисты своей политикой страха. Их нужно уничтожать, как вредных насекомых, как хищных зверей! Вместе нам не жить!

— Спокойно, спокойно, Коля… Нет на тебя Гриши Мухина… Впрочем, я с тобой согласен, друг: не жить нам вместе с фашистами. Не можем.

Только что встал на ноги Коля, — новые удары обрушились на Анну Павловну. Хотя какие новые? Разве не оплакала она сотни раз мужа и сыновей, ушедших на войну? А все же надеялась. Но вот пришла похоронная. «Ваш сын… Худяков Михаил… смертью храбрых… защищая Родину», — сообщал командир части. «Погиб Миша… ах, сынок старшенький, надежа моя…».

Насчет Алексея Петровича справочное бюро наркомата глухо отвечало, что в списках погибших и раненных такой не значится. А где уж ему, слабому да старому, выстоять в такой войне, где и молодые не выдерживают?.. Хорошо, хоть Володька весточку солдатскую прислал с номером полевой почты. Только бы этих сохранить… Замирает материнское сердце, торгуется с судьбой, точно ставит перед ней жизнь тяжелый выбор— поделить детей: половину матери, половину судьбе. И не может выбрать мать, и рвется крик из самой глубины души:

— Справедливости хочу! Только справедливости!

Давит в себе этот крик Анна Павловна, не только умом, но и строптивым материнским сердцем понимает, что ее сыновья не чужие Родине, что коли напали враги на Отчизну, то ее сыновья встают грудью на защиту. Иначе и быть не может, это и есть высшая справедливость. И будет им победа за все их тяжкие труды и жертвы. Будет победа, будет, несмотря ни на какие временные неудачи!