Михаил Жестев - Татьяна Тарханова

Лизавета вытерла передником слезы. Дура ты, дура... Что почудилось. Нет, Татьяна была и будет помощницей... Ведь как любит землю.

В следующее воскресенье Татьяна пошла с Лизаветой на базар и даже пробыла там, пока не был продан последний вилок цветной капусты. Дважды она помогала ей торговать. Смотрела, чтобы не утащили редиску, и считала вслед за матерью, сколько надо получить с покупателя.

В общем, все это делать было весьма несложно, но и противно. Противно следить за людьми, как за ворами, когда они ничего украсть не хотят, и еще противней спорить — сколько надо дать сдачи: тридцать копеек или полтинник. Лизавета объясняла: а как же иначе? Мало ли какой народ шатается по базару! А денежки счет любят! И смотреть в оба надо, и считать копейка в копейку. Татьяна смотрела в оба, но и приглядывалась к Лизавете. Мать торговала честно, не как некоторые, которые выдавали переросшую одеревенелую редиску за молодую, взвешивали вместе с капустой свои руки и вообще всячески стремились обмануть покупателей. Но и она на базаре становилась какой-то бессердечной, не чувствовала радости от того, что вот люди будут есть ее помидоры, ее цветную капусту. Главное заключалось в том, чтобы дорого продать и принести домой побольше денег. Там, на базаре, мать как бы разменивала на бумажки и медяки все чудеса и все тайны земли.

В один из таких дней Лизавета вместе с Татьяной направились на базар. По дороге им встретилась жена Чухарева, тощая Марина. Обе женщины ревниво заглянули друг другу в корзины — а у кого цветная капустка получше? И договорились, что будут продавать вилочек по рублю. Однако у самого базара Лизавета вспомнила, что Игнату надо купить комбинезон. Попросила жену Чухарева приглядеть за девчонкой, помочь ей продать капусту, и пошла на толчок. Но то ли Марина побоялась посадить девочку рядом с собой, то ли действительно под навесом не оказалось двух мест рядом, — Татьяне пришлось обосноваться в другом конце навеса. Не дожидаясь матери, она разложила на прилавке свой товар. К ней подошла женщина и спросила:

— Почем вилок?

— Рубль, — ответила Татьяна.

— Что так дорого? В магазине полтинник, а ты вон сколько дерешь.

— А это верно?

Женщина махнула рукой:

— Нет ее только в магазине.

— Значит, верно? — снова переспросила Татьяна и сказала: — Ну, если в магазине полтинник, то берите, как в магазине.

Через пять минут около нее образовалась очередь, и Татьяна уже предвкушала, что скоро она сможет уйти с базара. Но прежде ей пришлось выдержать бой с женой Чухарева. Узнав, что тархановская девчонка нарушила торговый уговор и продает вилок по полтиннику, тощая Марина спрятала свою корзину под прилавок и бросилась в другой конец навеса на спасение высокой продажной цены.

— Ты почем продаешь, тебе кто позволил?

— Мама ошиблась.

— Да как вам не стыдно, — обрушилась Чухарева на стоящих в очереди покупателей. — Дитё малое, невесть что творит, а вы пользуетесь. — Ей было, конечно, наплевать на тархановские убытки. Но терять из-за какой-то там девчонки свои деньги она ни в коем случае не хотела. — Не дам, чтобы дитё себе в убыток торговало. Не дам. И вообще, товар кончился. Больше не будет!

Она вбежала за прилавок и столкнула Татьяну с высокого табурета.

— Пошла прочь! — И для большей убедительности поддала ей коленом.

Этого Татьяна стерпеть не могла. Ну нет, издеваться над собой она не позволит! И едва Марина села за прилавок, как Татьяна подскочила к ней и выхватила из-под нее табуретку. Кочны капусты весело запрыгали с прилавка на землю. В воздухе мелькнули тощие ноги Марины, юбки ее вдруг оказались на голове, и всему базару открылся ядовито-желтого цвета трикотаж производства местной промысловой артели. Очередь разразилась хохотом.

Татьяна побежала домой. Вскоре хлопнула дверью сеней Лизавета. Рассерженная и грозная. Татьяна шагнула навстречу и спокойно выдержала ее гневный взгляд.

— Она меня первая.

— А цена полтинник, да? — спросила Лизавета.

— Как в магазине.

— Издеваешься надо мной? — и вышла на огород.

А на огороде она вдруг обнаружила, что в заборе не хватает двух досок. Когда стащили? И кто? И вдруг мелькнула мысль: это Татьяна взяла. Но зачем? И крикнула:

— Таня, иди-ка сюда! Ты брала доски?

— Я, — без всякого смущения ответила Татьяна.

— А зачем они тебе?

— Мы мост построили. Играли в войну и построили.

— Совсем сдурела, — возмутилась Лизавета. — Кто же это свой забор ломает?

И вот тут Лизавете не хватило сдержанности. Значит, девчонке наплевать на все ее труды? Значит, она не видит, каким потом все дается? Ах, дрянь паршивая! И ударила девочку по лицу. Ударила, и сама испугалась. И не то от неожиданно нахлынувшей злобы к дочери, не то от мысли, что она совершила что-то непоправимое, закричала:

— Вот тебе, паскуда ты этакая!

Татьяна стояла не шелохнувшись. Потом, ничего не сказав, вышла с огорода, молча принесла доски и прибила их к перекладинам. Лизавета была поражена этой суровой покорностью девчонки, она не знала, как ей дальше быть, и, обессиленная борьбой с дочерью, повернулась и, словно ее прибили, поплелась с огорода.

Если бы огород не отнимал все силы Лизаветы, если бы она не только кормила и поила дочь, но как-то старалась вникнуть в ее духовный мир, она бы не совершила этой ошибки, которую, впрочем, слишком часто допускают многие взрослые люди, для которых детская душа — закрытая книга, да еще написанная незнакомым им языком. Когда в раннем детстве Татьяна разбила первое блюдце, Лизавета очень обрадовалась и сочла это за примету счастья. Но она не задумалась над тем — а почему девочке захотелось сбросить блюдце на пол? Двухлетний ребенок бьет блюдце, в пять лет он хлещет кнутом по придорожной траве, а в десять ломает забор. Ничего он не создал, он только сломал, разрушил. А между тем по своему побуждению все это проявление творческой силы. Другое дело, он еще в таком возрасте, когда, желая творить, часто разрушают. Придет время, разрушенное тоже войдет в его жизненный опыт, и он начнет изменять окружающее, создавая, строя, творя. Лизавета обладала всем, что требуется от матери: заботливостью, чувством ответственности за девочку, сознанием своей обязанности ее воспитывать. Но она плохо понимала ее, да и не видела в ней повторения самой себя, ее чувство к Татьяне не было согрето материнской теплотой.

Может быть, все же столкновения между Лизаветой и Татьяной не имели бы никаких особых последствий, не примешайся к ним обстоятельства, имеющие уже прямое отношение к Игнату. После того как Игнат вернулся из больницы и стал бригадиром ремонтной бригады, Лизавета почувствовала, что он как-то иначе стал относиться к ней. Раньше, бывало, и на огороде поможет, и по дому что-нибудь сделает. А тут весь в работе, все думает о чем-то своем, порой даже не замечает ее. Да это бы куда ни шло. Но как он может быть безразличным к ее трудам, ко всем ее стараниям, чтобы семье жилось лучше и легче? Сколько сил надо потратить, чтобы обиходить землю, вырастить головку цветной капусты. А ему все равно, подашь на стол — ест, не похвалит, словно эта самая цветная капуста в государственном магазине куплена. Конечно, нелегко Игнату на заводе. Весь день надо лазить по этажам. Смотри, ремонтируй. Где ползком, где на четвереньках. Боже упаси недоглядеть. Но все же восемь часов отработал — и домой. А она с рассвета до ночки покоя не знает. То в хлеву, то на огороде, то тащится на базар.