Михаил Жестев - Татьяна Тарханова

— Это точно, Алексей Иванович, — подтвердил за Игната Тарас.

— А теперь против колхоза всю деревню повел? Не велика цена такому герою. Так этот самый Игнат Тарханов тебя избил, Тарас Антонович?

— Чего там обо мне говорить, — отмахнулся Тарас. — Колхоз развалил. Все надо снова начинать.

— Вот и начинай с того, что объяви решение чрезвычайной районной тройки.

Тарас взял у Сухорукова лист бумаги и что-то пробормотал насчет того, чтобы Игнат на него не обижался.

— Ты без предисловий, — сказал Сухоруков.

— Я это так.

— Читай!

Тарас развернул лист, прочитал слово «решение» и отдал Сухорукову.

— Не могу, Алексей Иванович. Друг он мне.

— Что-то у тебя друзья — подкулачники? Читай!

— Да друг ведь.

— Был друг, а теперь недруг. — И, не ожидая, когда Потанин найдет в себе силы объявить Тарханову решение районной тройки, Сухоруков выхватил из рук нового председателя колхоза лист бумаги и громко, твердо прочел:

— «За развал колхоза подрывателей новой жизни Игната Тарханова и его сына Василия выселить из Пухляков и выслать, как опасный элемент, в Хибины, чтобы там они искупили свою вину перед народом».

Татьяна с криком бросилась к Сухорукову:

— И меня ссылайте. Не останусь я здесь. Помирать, так вместе.

— На сборы дается два часа, — сказал Сухоруков и у дверей повторил: — Два часа!

Игнат и Василий молча и удивленно взглянули друг на друга. Они, казалось, не верили тому, что произошло. А может быть, все им привиделось? И этот Сухоруков, и его поздний приход, и приговор тройки? Татьяна заметалась по горнице, натыкаясь на стол своим большим животом. Ее остановил Игнат. Спокойным, будничным голосом сказал:

— Поставь-ка самовар. Кто знает, может, там, в этих Хибинах, и чайку попить не придется.

Ровно через два часа под окном заскрипели сани. С собранными наспех узлами Тархановы вышли на крыльцо. Василий повернулся к Татьяне:

— Останься. Рожать скоро тебе.

— Нет, куда ты, туда и я, — упрямо ответила Татьяна. И первая пошла на улицу. У ворот нетерпеливо била копытом запряженная в возок Находка. Тарас передал Игнату вожжи и сказал:

— Люди всюду живут.

«Да, всюду», — подумала Татьяна, почувствовав, как внутри у нее толкнулось к самому сердцу живое, еще неведомое ей существо.

Снежная бесконечная дорога. Через поля, перелески, краем боров по бесконечной дороге тянется вереница саней. Она возникла в Пухляках, откуда выкатили в полночь три возка. В них ехали семьи Тарханова, Ефремова и Филиппа Крутоярского — торговца мануфактурой и кожевенным товаром. В следующей деревне в обозе стало семь возов, и так, от деревни к деревне, он становился все длиннее и длиннее, к утру далеко растянулся по снежной равнине. Извивающуюся по снегу змею охраняли, чтобы она куда-нибудь не заползла, вооруженные карабинами и одетые в овчинные полушубки всадники. Как просто, как обыденно оставили навсегда свои дома и все свое добро люди, которые ради этого добра не жалели ни себя, ни своих близких, приобретали и своим, а больше чужим потом, а нередко и кровью, и видели в этом весь смысл своей жизни. И в этой обыденности была вся их трагедия. Ничто не оставляло никакой надежды. Слишком велика была сила, заставившая их бросить свои родные деревни и двинуться в дальний путь. Перед этой силой бессмысленно стонать и плакать, ей бесполезно сопротивляться, столкновение с нею грозило лишь гибелью. Можно было разве что думать про себя, уткнувшись в тулуп: «Сгинем, все сгинем!»

Раздумья Игната перебил жалобный голос невестки:

— Батя, что же теперь будет?

— А что будет-то?

— А как же, батя! Дома некому печь истопить. Всю избу выстудит.

— Нашла о чем печалиться. Иль нам жить в ней? Пусть хоть сгорит!

Игнат Тарханов ехал в голове обоза. В широких санях, заваленных узлами и наспех взятым кое-каким домашним скарбом, было тесно, на выбоинах сани трясло, в бок упирались ноги Василия. Если бы Тарханова отправляли в Хибины одного, он мог бы ясно и точно сказать, за что ему дано такое наказание. Избил Тараса, взял свою лошадь из колхоза. Но как случилось, что он разделил судьбу Ефремова и Крутоярского?

Выгнали всех вместе. Как ветром сдуло. Сдуло и несет, как пыль, и неизвестно, к какой обочине прибьет. Видно, не нужен он земле. Хорошо было дедам и отцам. Все было им ясно. А что знает он, Игнат? Как за землю уцепиться? Кто жить научит? И снова тяжелое раздумье овладевало им.

Недолгое зимнее солнце поднялось над далеким лесом, скользнуло по крупу Находки и пошло к закату. Игнату представилось, что вот и жизнь его, такая же недолгая, как это зимнее солнце, уйдет куда-то в непроницаемую тьму и что, даже если он останется жить и выдержит все трудности, которые его ожидают, это будет жизнь среди ночи, без просвета и радости. И, словно желая унести с собой последнее солнце, он повернулся к нему измученным от тоски и бессонницы лицом. Оно осветило, но не согрело его.

Было выше сил оставаться наедине со своей непреодолимой мукой. Игнат выскочил на обочину дороги, присоединился к мужикам, шедшим рядом с Сухоруковым. Сухоруков вел в поводу оседланного поджарого жеребца. Как все конвоиры, он был одет в овчинный полушубок и высокие валенки. Только вместо винтовки у него висел сбоку в деревянной кобуре маузер, да на спине перехлестывались новые ремни портупеи, поскрипывавшие в такт полозьям саней. Если бы не оружие, ничто бы не отличало внешне охрану от осужденных на высылку людей, которых они обязаны были доставить к станции Мста. И те, кто охранял, и те, кого охраняли, шли гурьбой, одни в тулупах, другие в овчинных полушубках — на всех была крестьянская зимняя одежда. И разговор между ними шел самый житейский — об оставленной земле и о жизни, которая ждет высланных в Хибинах. Сухоруков рассказывал:

— Земля там ничего не родит, но зато в ней самое несметное плодородие. Апатиты называются. Из них можно сделать суперфосфат. Вот и будете добывать это плодородие. А жить первое время в бараках. Говорят, потом построят город.

Ефремов сказал:

— Зачем же ссылать туда? Объявили бы набор. Так и так, город будет, водопровод, в доме нужник. Тысячи согласились бы.

— Ты бы не поехал, хоть по нужде бегаешь в огород, — ответил Сухоруков. — А оставить тебя в Пухляках нельзя.

— Сорок лет прожил, никому вреда не сделал.

— Это как на жизнь твою посмотреть.

— Известно, как вы смотрите, — насупился Ефремов. — Только себе же вред делаете. Без нас, крепких мужиков, колхоз не наладится. Думаете, убрали меня, поставили председателем Тараса — польза будет? Нет. Какой Тарас председатель, ежели век на земле маялся, а доброй коровы заиметь не смог? Значит, нет в нем настоящего таланта к земле. Так всякий думает. Тарас скажет слово, а ему поперек — десять. Кто в лес, кто по дрова побредет. Вместо колхоза одна разноколхозица получится. А в слово крепкого мужика всякий поверит и ослушаться не посмеет.