Юрий Збанацкий - Красная роса

— Вот если бы такой человек был бы хоть один на каждое село, гляди, и пошло бы дело. А то чего же там, разве нельзя вместе жить и работать? А вот умная голова над всеми нужна. Чтобы была голова над головами…

Да и рассказала мне, как в нашем селе коллективизируют.

— Сперва прислали хлопца, молодого такого парнишку, в комсомоле, говорили, старший. Ну он что же, супит брови, корчит из себя бог знает какого умного и знающего, а что же он знает — дитя. Сцепились с Гаврилом, он ему свое, а Гаврило свое, а люди молча слушают, но за Гаврила горой. «В бараний рог скручу!» — кричит коллективизатор на Гаврила, а тот только улыбается. «А почему ты меня крутить будешь, по какому такому праву? Разве я против, что ли? Я только спрашиваю, а ты отвечай, если тебе поручено, а люди уж увидят, как для них лучше: в колхозе или нет?» Ты же знаешь Гаврила, его сам рогатый не переговорит. Да все так ловко и хитренько, как вьюн, извивается, его и лукавый не поймает на слове, не то что мальчишка зеленый.

Ничего не вышло у того хлопца. Ни с чем ночью уехал, убежал со стыда.

Тогда явился этот, которого ты знаешь. Поликарпом назвался. Сначала — не понравился людям. Бабы и молодицы как клуши закудахтали: «Не нашли человека как человека, страшилище какое-то прислали, мало того, что с одним глазом, да еще рябой и хромой. Уж пусть бы лучше тот мальчишка был, если без этих уполномоченных нельзя».

Так все и надеялись — этот и недели не выдержит, получит от ворот поворот да и уедет. А он тебе хоть бы слово кому. По селу шастает. И день, и другой. Ковыляет по улицам, рассматривает. Встретит кого — здоровья желает. Говорит: «Красивое у вас село». Ну что ж, красивое так красивое. «Убогое только, просто на удивление убогое — ни клуба, ни школы приличной, ни магазина, только церковь на виду». Тоже правда, ее не спрячешь, но этим никого не разжалобишь.

Ходил-ходил два дня, а на третий — собрание. И кого же созвал? Самую бедную бедноту. С Мироном первый договорился, с комсомольцами — никого на собрание из богатеньких не пустили. Ну тут и началось! Гаврило чуть не лопнул — что это такое? По какому праву? Богатеи галдят, а у самих глазки бегают, в голосе тревога и хвосты поджали, как щенки с перепугу. Эге, что-то тут не то…

А Поликарп с беднотой разговор ведет. Ну и я между ними. Ждали, что о коллективе речь поведет, а он про совсем другое. Старину вспомнил. Как вот еще революция шла, как разные петлюры да деникины людей распинали. За что, спрашивает, распинали? Ну, тут кто о чем, тот за непослушание, тот про бога, этот про черта, а он только глазом хитро поблескивает. «А не за землю ли?» — говорит. Тут и всем стало ясно, что за землю же мужика хлестали да вешали, в Сибирь засылали да в тюрьмы сажали, за нее, кормилицу, всю жизнь страдал народ. «А разве, — говорит, — революцию мы делали, кровь проливали, жизни молодые свои клали в боях не за то, чтобы у крестьян земля была, а фабрики у рабочих?» Ну что ему скажешь, всем нам, кто победнее, в революцию дали землю. «А теперь что, — кричит кто-то, — назад ее отдавать?» Все на этого Поликарпа глаза выставили, а он ничего, смеется. «Кому, — спрашивает, — отдавать?» — «Ну кому-то же она поперек горла стоит?» — «Мне, — говорит, — она не нужна. И городу она тоже ни к чему. А может быть, бедноте она уже поперек горла? Может быть, куркулям передадим? Им, по всему видать, земелька не помешала бы. У них и обрабатывать нашлось бы чем, и засевать. А которые победнее — охотно нанялись бы, не так ли?»

Молчат люди. А он тогда и говорит: «Вот для этого и нужно объединяться в коллектив, чтобы земелька опять к богачам не перекочевала. Только в коллективе беднота может по-настоящему хозяйничать. А государство машины даст, ученые агрономы научат культурно хозяйничать. И еще, — говорит, — запомните, что дело это целиком добровольное. Никто никого неволить не будет. Тут просто учесть все надо, надо хорошо понять, к чему дело идет, и добровольно сделать еще одну революцию в сельском хозяйстве».

Да и начал про войну рассказывать. «Вот, — говорит, — как революцию делали? Добровольно делали. Разве нас кто силой заставлял царя сбрасывать? Супротив большого панства, и своего, и заграничного, почти пять лет воевать? Сами шли, добровольно». И о себе начал. «Вот, — говорит, — видите, у меня лоб располосован? Думаете, с таким лбом Поликарпа родила мама? Нет, пилсудчик, — говорит, — саблей ненароком достал. Я его, — говорит, — крепче полоснул, так что и душу отдал панок, но и меня успел рубануть. Хорошо, что один, а не два выбил, не то свету белого не видел бы. Да разве это одна полоса на коже? Это, что на лбу, всем видать, а что тут, под рубашкой? А меня силой никто не гнал в бои, сам шел. Орден вот заслужил. Сам товарищ Калинин в Москве вручил. Вот оно, это Красное Знамя, и есть мое самое большое достояние. Ничего мне не надо — ни земли, ни фабрики, мир нужен, да работа, да счастье для всех честных людей, для тех, для кого мы крови не жалели, жизни молодые клали…»

Тишина такая стояла, что я в жизни такой не слыхала, показалось мне, сынок, что только двое нас тут и было при разговоре, что все это мне одной говорил этот необыкновенный человек. И таким он мне сразу показался близким и дорогим, что вот скажи он в этот миг: «Одарка, хватай саблю и пошли врага крушить!» — вот ей-богу, пошла бы. А он под конец еще и говорит: «Не сам я к вам прибыл, партия меня послала. Советская власть велела мне низко кланяться сельской бедноте и покорнейше просить: прислушайтесь к ее призыву, к ее просьбам. Не прихоти ради должны организоваться, объединиться вместе — ради нашего будущего, для того, чтобы не выпустить Советской власти из наших бедняцких рук. Получили мы от Советской власти кто земли кусок, кто рабочее место и думаем, что уже достигли вершины. А на самом деле еще не все. Поверьте мне: наше собственное спасение, крепость и сила нашей бедняцкой власти — в коллективе. Поэтому, — говорит, — и думайте, как нам быть: или добровольно сделать то, к чему нас призывают партия и Советская власть, или добровольно снова посадите себе на шею куркульню и богачей. А я вас, — говорит, — призываю к сплочению своими ранами, а также памятью своих боевых друзей, павших на полях битв гражданской войны».

Замолчал он, а в народе тишина, ни шороха. Слышно только, кто-то всхлипнул. Вижу, это Михтониха старая. Помнишь, ее сын Савка был у красных, да и погиб при взятии Киева. Она как раз на могиле его братской побывала, теперь рассказывает каждому и слезы льет. Протиснулась тогда Михтониха к столу да и говорит: «Пиши меня, сынок, в свой коллектив первой. Меня и Михтона моего, потому что он такой робкий, за себя не скажет. Пиши, — говорит, — потому что если бы был жив мой сын, он бы то же самое сказал, что вот ты говоришь. Он у меня тоже был герой и погиб славной смертью под святым городом Киевом в бою жестоком».