Юрий Збанацкий - Красная роса

Эх, Килина, Килина, дочь сатанинская, хоть и рождена матерью-фанатичкой. Еще в девичестве пела ее матушка в церковном хоре, была любимицей полысевшего к тому времени регента Аристарха Савельевича. После революции регент запел новые песни, а голосистая Ярчучка — так в поселке называли мать Килины — не пожелала с прошлым расставаться. Как воздавала, так и продолжала воздавать на клиросе хвалу господу, заняла освободившийся пост регента, собрала десяток-другой таких, как сама, да и славословила господа. За это господь бог подарил ей маленькую Килинку, дотошные калиновчане божились, что сотворил он это чудо, приняв образ забулдыги-попа, наверное, так и было, вскоре исчез с глаз людских попик так, как способен исчезать только дух святой.

Сначала развеялся этот дух святой, затем комсомольцы закрыли церковь, негде стало Ярчучке петь божественные псалмы. Религиозный фанатизм ее не покинул. Собирались теперь в праздничные дни калиновские молодицы тайком в чьей-нибудь хате и приглушенно пели, проливали слезы и вздыхали по прошлому. Провожали в последний путь бабусь, дарили им напоследок песни божьи.

Килинка росла, расцветала. Ни перед кем не склонялась, никому не молилась. Над материным святошеством откровенно и смело насмехалась, презрительно хмыкала в ответ на все, что делала мать. В школе не старалась попасть в число отличников, для нее и последнее место не было позором, она и вообще ничему бы не научилась, если бы от природы не была способной и, по глубокому убеждению Ванька, даже талантливой. Закончила семилетку, не упускала случая, чтобы похвалиться: училась только потому, что хотела наказать мать, а мать в школу ходить велела и одновременно внушала: все, чему там учили, пропускать мимо ушей.

В школьном возрасте, старше Килинки на три класса, Ванько Ткачик не обращал никакого внимания на «разбойника в юбке». Старшие школьники, как правило, не очень-то водятся с младшими. И только когда дорос до комсомольского активиста, а там и до вожака, Ткачик уже не имел права проходить мимо таких, как Килина Ярчук. Считая, что, на первый взгляд, неисправимые недостатки есть не что иное, как проклятый пережиток капиталистических отношений, он ежедневно вел активную борьбу за их души и многих не только наставил на путь истины, но и привлек к полезной трудовой и общественной деятельности.

Ванько ожегся на Килинке. Правда, она уже звалась не Килинкой, кто-то из знатоков искусства дал ей громкое имя испанской ветреницы Кармен, и оно словно прикипело к девушке, а главное, пришлось по вкусу ей самой. И все-таки Ванько не находил к сердцу своенравной Кармен подхода. Нет, нет, она его не избегала, наоборот, тянулась к нему, да так, что иногда ему становилось не по себе, он подозревал, что девушка его честным педагогическим усилиям нарочно старается придать характер обычных ухажерских приемов, тем самым стремясь любой ценой скомпрометировать в глазах калиновчан комсомольского вожака.

Он заводил речь о высоких материях, о роли и значении в человеческой жизни знаний и науки, а она игриво доказывала, что успела этого добра нахвататься и в школе, хвасталась, что уже и забыла все это. Он ей вдалбливал необходимость освоения человеком всех достижений культуры, а она все сразу сводила к простому: покупай-ка, Ванько, билеты, посмотрим новую кинокартину, посидим рядышком. Он ей старался привить любовь к коллективизму, чувство дружбы и комсомольского братства, а она ему: эге, хитер, говоришь одно, а сам так и смотришь, как бы поцеловать на безлюдье.

Он бы чихал на это воспитание, оставил бы неравный бой, да разве можно было оставить на произвол судьбы девушку с такими глазами, с таким певучим голосом, с такой косой? А к тому же и мать, непревзойденная ковровщица, как нарочно, упрекала: какой же ты комсомольский активист, если перед трудностями пасуешь, если такую девушку на волю стихии отпускаешь?

— Иванко-сердце, — спросила Кармен однажды, — и зачем ты мне все про материализм да про экономизм? В комсомол сватаешь?

— В комсомол не сватают, — сурово сказал Ткачик.

— А ты сосватай, Иван. Только не в комсомол. По-настоящему сосватай…

Покраснел Ткачик, а сердце сладко екнуло.

— Не пугайся, — утешила Кармен, — я бы еще подумала…

Жаловался не раз сын матери, что ничего не может поделать с этой совсем отрицательной девчонкой.

— Пропащая… Ее сам черт не перевоспитает.

— Какая же она пропащая? — удивлялась мать. — Гордый, независимый характер. В верующие не идет, хотя мать у нее и фанатичка. Самостоятельная, веселая девушка…

— В классовом отношении, мама, она наша, — соглашался Ткачик, — но идейно…

— Идеи созревают не сразу…

Ткачик упрямо прививал Кармен самые передовые идеи, а тем временем распространяли слухи, анонимки приходили в райком партии на Ткачика, но он кому следовало доказывал свою правоту, и ему верили.

И в самом деле, не остался напрасным труд Ивана — в последнее время Кармен стала более покорной, рассудительной и, главное, отзывчивой. Раньше она, как синица с ветки на ветку, перепрыгивала с работы на работу, нигде долго не задерживалась, а тут уж, кажется, твердо прижилась в районной больнице — сначала санитаркой, а теперь и медсестрой. Ею не мог нахвалиться главный врач, а Ткачик, слыша эти характеристики, все настойчивей подводил соседку к мысли, что хватит ей ходить среди неорганизованных масс.

— С моим происхождением? — слабо упиралась Кармен.

— Дети за отца не в ответе, — в полемическом азарте приводил самое красноречивое доказательство Ванько.

— Нет, нет, еще рано, — не сдавалась верная своему характеру девушка.

С того времени как в больницу попала раненная на похоронах мать Ткачика, Кармен не отходила от нее ни на шаг, не оставляла больную ни днем, ни ночью. Если бы матери Ивана полегчало, она смогла бы увидеть: не прошел бесследно сизифов труд ее сына, пробудил он в непокорной девушке добрую и верную душу, привил ей чувство коллективизма, приучил к гуманности.

Выкарабкавшись из состояния беспамятства, раненая женщина каждый раз встречалась со знакомыми глазами, ловила успокаивающий взгляд, глазами улыбалась: «Доченька!»

Кармен ворковала, успокаивала, уверяла, убеждала. А как же, все должно закончиться хорошо, рана заживает, поболит немного, это же ведь ранение, а потом все пройдет, еще такого не было, чтобы медицина…

— Ваня? Был? — еле шептала мать слабыми устами.

— Был, был, забежал на минутку, а вы спали, не захотел беспокоить, по району мотается, война же…

— Война… — одним выдохом произносила раненая, закрывала глаза и снова погружалась то ли в сон, то ли в забытье.

Сегодня она совсем не раскрывала глаз. Врачи заглядывали к ней частенько, обеспокоенно щупали запястья. Медсестра внимательно присматривалась к выражению их лиц, но ничего не могла прочесть. Она не знала, как быть, что сказать Ивану, когда тот забежал было на минутку к матери.