Ильяс Есенберлин - Схватка

И вдруг такая страшная, ни на что не похожая весть! «Кто-то из двух, безусловно, виноват, — думала она, но кто! Отец!.. Об этом не может быть и речи! Тогда Нурке? Он создал ту глубокую пропасть, которая пролегла между мной и его сыном? Ну, предположим, что Бекайдар ни в чем не виноват — сын за отца, действительно, не в ответе, но как я стану дочерью Нурке Ажимова? Как разговаривать-то с ним я буду? Хорошо, Бекайдар уйдет от него! Из-за меня уйдет! Но не возненавидит ли он меня после этого? Не станет ли упрекать меня за то, что я разлучила сына с отцом?! Разве я знаю, какие отношения у Нурке с сыном? Только то и знаю, что отец боготворит сына, а сын любит и уважает отца. Как же я во имя своего личного счастья смогу разлучить двух самых близких людей на свете? Моя печаль — только моя печаль, мне ее в себе и таить и носить.

Счастье, счастье — сколько говорит это слово, но никто не знает точно, что оно значит. А ведь оно, по-видимому, как весы, — на одной чаше его лежат истина и доброта, на другой — ложь и зло. И чтоб человек был счастлив, надо, чтоб первая чаша стояла выше второй. Вот и все. А у Дамели было не так. И поэтому она лежала ночью с открытыми глазами и думала, думала.

К счастью, в школе начались занятия и девушка ушла с головой в работу. Ей просто надо было хорошенько забыть все и забыться самой. Не лучше чувствовал себя и Бекайдар. Он давно хотел поговорить с отцом, но после встречи на озере понял, что лучше этого сейчас не делать. Во-первых, он никогда не видел отца с той стороны, которая ему внезапно открылась на озере: на минуту ему тогда показалось даже, что отец невменяем, и, следовательно, говорить с ним бесполезно, что вообще кроме криков, угроз и истерики из разговора ничего не получится. Потом он подумал, что надо, чтоб прошло какое-то время и отец пришел в себя. Тогда он станет прежним Нурке Ажимовым, суровым, немногословным, замкнутым, но все-таки всегда справедливым и человечным. Во-вторых, и в самом споре Бекайдар чувствовал какую-то неясность. По-видимому, и отец был в чем-то прав, но и возражение Даурена в чем-то было справедливым. Медь действительно на южных участках пока не найдена, хотя на поиски ее затрачена уйма денег, но как обойти соображения о том, что явные следы присутствия меди обнаружены во многих местах Саята и что поисковая работа попросту не доведена до конца? Глубокие скважины — это совершенно новая форма работы для Саята, и, может быть, благодаря ей действительно удастся нащупать медь? А потом эти шлаки древнего человека, — ведь он сам держал их в руках! А поделки из меди? Ведь он их рассматривал, вертел в руках в институте археологии. Они тоже из южных участков Саята. В общем, где правда и кто прав, — понял Бекайдар, — разобраться нелегко, и ему тем более нелегко. А тут вдруг грянуло собрание это несчастное в Саяте. Отец предложил уволить Даурена! Тут уж не вставал вопрос кто прав, кто виноват. Виноват был его отец, и это признавали все. Нет, подумал Бекайдар, объясниться необходимо и сейчас же!

И на другой день он выехал в Саят. Он понимал: ему предстоит не только объяснение с отцом, но и сражение за Дамели.

И первый, кого встретил в Саяте Бекайдар, был Еламан. Завхоз сидел около двери кабинета отца и читал газету. «Так вот чья машина стоит у входа», — подумал Бекайдар. Увидев входящего Бекайдара, Еламан опустил газету и улыбнулся.

— Э, ясный сокол, Беке! Здравствуй, здравствуй, дорогой! — сказал он ласково. — Хотя первым здоровается тот, кто входит, в особенности, если он младший. Что это ты как будто не в духе, а?

И Бекайдар, которому всегда было не по себе, когда он встречался с Еламаном, хмуро пробормотал:

— Да так, нездоровится что-то.

— Что же это у тебя вдруг заболело? — с веселой насмешкой спросил Еламан.

«Вот скотина-то, — подумал Бекайдар, — еще издевается», — и ткнул себя куда-то между животом и грудью.

— Тут вот что-то болит.

— Понятно! Сердечко ноет! Зубная боль в сердце, как некогда прекрасно выразился великий Гейне. Ничего, это не смертельно! От этого еще никто не умер! Кстати и лекарство твое у тебя под боком, — и Еламан кивнул головой на дверь. «Не финти, не финти, — говорил этот нагловатый жест, — мне же все отлично известно».

Бекайдар ничего не ответил, он только повернулся лицом к окну.

— А время для посещения ты выбрал неудачно, — продолжал Еламан, — Нурке уже машину вызвал. Сейчас уезжает.

Бекайдар снова промолчал. В нем все так и кипело. Но взгляд Еламана сверлил ему затылок, и он спросил отворачиваясь от окна:

— А что, отец занят?

— Ничего, сейчас освободится, — успокоил его Еламан. — Слушай, да зачем тебе он нужен? Что вы сами не можете разобраться? Подойди к ней, она из школы возвращается поздно — возьми ее за ручку, поцелуй в сахарные губки и скажи: «Дамеш ты моя, Дамеш!..»

— Слушайте! — Неизвестно, что Бекайдар сказал бы или сделал, но в эту минуту дверь кабинета отворилась, и Ажимов, провожая посетителей, вышел из кабинета.

— О! Здорово, дорогой, — сказал он радостно, увидев сына, — входи, входи! Осунулся ты, похудел! Скулы стали, как у волка! — и он слегка обнял Бекайдара за плечи и подтолкнул в кабинет.

— Садись, дорогой, — сказал он, сам усаживаясь, — в ногах правды нет, так говорили старики.

Но Бекайдар продолжал стоять.

— Ты по делу, или так, по дороге? — спросил Ажимов, хмурясь и перебирая на столе какие-то бумаги. Он не хотел показывать, что заметил настроение сына и оно ему не понравилось. — Только быстренько, я очень тороплюсь.

— Раз торопишься — лучше не начинать, — сказал Бекайдар. — Это долгий разговор.

— Ах, как вы все любите долгие разговоры, — покачал головой Нурке. — А вот Дамели с тобой поговорила очень коротко. Ну, на долгий разговор у меня, уж извини, — Нурке потряс какими-то планами и кальками, — времени сейчас нет. Надо проехать по партиям и посмотреть, что они там натворили без меня. Так что придется нам...

— Мой разговор важнее твоей поездки, — сказал Бекайдар, глядя отцу прямо в глаза.

— Это для тебя, дорогой, самое важное на свете, твоя неповторимая личность, — нравоучительно сказал Нурке, — а я руководитель экспедиции. Так что времени на то, чтоб разводить с тобой слякоть, у меня, — повторяю — сейчас совершенно нет.

— Слякоть? — гневно переспросил Бекайдар.

— Слякоть, слякоть, дорогой, — подтвердил Нурке. — И главное: я уже знаю, что к чему. Начинаешь ты с дочки, кончаешь ее отцом. Но имей в виду: семь раз отмерь, а восьмой отрежь. Обвинять собственного отца — дело нелегкое, скажу тебе по совести. Ладно! — Поговорим обо всем на днях, а теперь давай руку — и всего хорошего! Еду!

Бекайдар молча повернулся и вышел из кабинета. Нурке проводил его долгим взглядом.

— Да, камень! Камень! Ударишь — искры полетят и паленым запахнет! — сказал он любовно и вздохнул. — Беу ты мой, Беке, Бекентай, ребенок мой, ну откуда тебе при твоей глупости и необузданности понимать, как тебя любит твой нехороший отец?