Ильяс Есенберлин - Схватка

Даурен вдруг рассмеялся и обнял Жарикова за плечи.

— Да, пойдем, пожалуй, отсюда, — сказал он. — Это брат, целая история. Был когда-то такой народ: гунны. А у гуннов был такой обычай: если друг начинал сомневаться в друге, он приглашал его для переговоров, вот, примерно, на такой утес. Вставали они оба на краю, и он выкладывал ему все свои претензии, а дальше все шло по обстоятельствам — места, времени и действия, как гласит грамматика. Либо дружба побеждала, либо вражда. Но в обоих случаях вопрос решался окончательно. Вот и я привел на этот утес своего близкого товарища, чтоб поговорить с ним по душам.

— И что ж, поговорили? — криво улыбнулся Жариков.

— Поговорили. И видишь, оба живы. Ушел мой товарищ с поникшей головой. Надо думать, раскаялся.

— А может быть, он просто испугался? Ведь у древних гуннов уголовного-то кодекса не было. И статьи, карающей за убийство, тоже поди не было! Нет, дорогой, не те времена! Сейчас не сбрасывают врага с утеса, а просто пишут на него заявление. Так что, будь осторожен и бдителен — ничего сегодняшний разговор на утесе не решил. Все как было, так и осталось, помяни мое слово.

— Бдительность, бдительность — огрызнулся Даурен, — сразу видно бывшего пограничника. — Он знал, что генерал Жариков прав, но это и раздражало его.

— Ладно, это увидим — решил или не решил. А вот ты скажи, что делать-то будем! Ведь как ни ругай Ажимова, а формально он прав. Меди-то нет.

— Да-а, — сказал Жариков. — Да-a, нет меди, нет! — Несколько шагов они прошли молча. — Слушай, а ты полностью уверен, что она есть?

— Ну, конечно.

— Полностью?

— Говорю же, полностью! Да что в том! Штурмуем, штурмуем, а толку...

— Штурмуем! — засмеялся Жариков. — Значит, плохо штурмуем, друг ситный. Вот и все.

— А как еще штурмовать?

— А вот так. Нависла в 1942 году над нами одна высота. Там немцы установили артиллерию, ну и били нас днем, как хотели. Носа нельзя было высунуть. Срам — да и только. Авиации не было. Танков не было, артиллерии не было, ничего не было. Так вот, решил я взять эту проклятую сопку голыми руками. Да где ж там? Пятнадцать раз ходили — и все безрезультатно. Половину личного состава там оставил. А делать-то что-то надо. Даже раненых и то не вывезешь. Сразу засекают, дьяволы. Вот запросил я у командования разрешение пойти в шестнадцатый раз. Разрешили, но смотри, говорят, если не возьмешь да живой не дай бог останешься — сразу под трибунал попадешь. «Ладно, — говорю, — пускай попаду».

— Ну и что?

— Ну и взяли, — улыбнулся Жариков.

— Конечно, конечно, — задумчиво протянул Даурен, — конечно взяли! Но вот на фронте-то тебе разрешили идти в шестнадцатый раз, а нам здесь кто разрешит?

— Алма-Ата, — быстро сказал Жариков. — Поеду в управление. Буду просить разрешения не сворачивать работ. А ты подготовь мне обстоятельную докладную — как ты на это смотришь?

Даурен вдруг остановился и обнял Жарикова. Они ничего не сказали друг другу, только простояли полминуты молча. Потом пошли к Даурену.

Они уже сидели друг перед другом за столом. Между ними стояла бутылка коньяка, и Даурен говорил улыбаясь:

— Вообще-то все человечество мы привыкли разделять на три категории: удачников, неудачников, и что-то промежуточное — людей с обыкновенной судьбой, у которых в жизни и так бывает и эдак. Я вот не знаю, к какой из этих трех категорий меня отнести? Удачник — нет! Удачник — Ажимов, он и профессор и член-корреспондент, и автор нашумевшей книги, и вообще человек с положением, а я в свои шестьдесят лет все тот же рядовой геологоизыскатель — вот и все! Тогда неудачник! Тоже нет. Я искал и находил, доказывал и доказал — пусть не я сам доказал, пусть после меня и за меня доказали, но все равно ведь доказали? В меня стреляли и не убили, я умирал, но не умер, меня похоронили, а я явился к вам снова, был одиноким, и у меня вдруг оказалась дочь — да еще какая! А скоро, верно, и зять будет — вот тебе и семья, я об этом и не мечтал так. Какой же я неудачник? Так, человек с обыкновенной ровной судьбой? Тоже нет. Это вот у тебя ровная судьба: начал ты рядовым, кончил генералом, у тебя вся грудь в орденах, и все они заслуженные — и жизнь у тебя порой хоть была и тяжелая, но ровная, если так можно выразиться, плановая. Так все и должно было у тебя получиться. Жил, работал, служил родине, вышел на отдых и опять продолжаешь то же, в другом только виде. Хотя, впрочем, не так уж и в другом — и там и тут ты работаешь на разведку.

— Охрана не разведка, дорогой, — мирно сказал Жариков и налил по лафитнику, — не надо смешивать два эти ремесла. Есть тьма охотников — не будь из их числа, — видишь, заговорил, как твой любимый Ажимов, — цитатами. Так кто ж ты такой тогда, Даурен Ержанович, вот по этой твоей классификации, а?

— Да, пожалуй, если здраво разобрать, то или неудачник, которому везет, или удачник, которому не повезло. Ну, будем здоровы!

— Здорово! Блеск! — сказал Жариков и захохотал. — Эх, не знал я такой формулы раньше, а то был у меня такой сержант бедовый — из ваших краев! Жаканов. Молодой, красивый, стройный. На цыгана похож. Девки от него умирали! Так вот, у того тоже! Пойдет на охоту — обязательно повезет, без полной сумки не возвращается! Возвратится — обязательно на меня нападет, я ему губу дам! Как на губе посидит, обязательно к нему бабы бегут! Как бабы прибегут — обязательно их либо отцы, либо мужья засекут. Потому что уж ожидают! Как мужья засекут — я еще ему пять суток или десять нарядов вне очереди. Так и маялся до Отечественной! Ну, там меня не было, и ему повезло уже по-настоящему. Героя получил. Выпьем за его память! Эх, Жакып, Жакып, хороший был ты человек! Попался бы ты вовремя ко мне в полк — до сих пор небось на губе бы сидел. Ну, за его геройскую память! Молча! Стоя!

Они поднялись разом, выпили и разом стукнули лафитниками о стол.

— Так вот, видишь, — сказал Даурен, — и не поймешь толком, что такое хорошо, что такое плохо. Приходится и тут прибегать к теории моральной относительности. То есть, кто как чувствует. Для меня вот, например, счастье было пойти добровольцем, а для того, кто меня провожал да на дорогу посошок поднимал, — счастье было остаться! Ух, много он мне, сволочь, крови попортил! Да и сейчас... — Даурен вдруг закашлялся и быстро сказал:

— Ну, еще, что ли, по одной?

Жариков мельком поглядел на Даурена и молча налил по стопке, но пить не стал, а спросил:

— Ну и что он сейчас? Ты что не договорил?

Даурен поднял свою стопку и, сердито глядя на Жарикова, сказал:

— Да и сейчас, говорю, такие, как он, попадаются, — он поставил стопку на стол. — Что-то больше не идет! Нет, моя судьба, товарищ генерал, очень ровно сначала шла. Без сучка и задоринки. Учился я в нашем ауле, и не миновать бы мне медресе, если бы не Октябрьская! Февраль-то ничего почти не изменил! Как колотил нас мулла, так и продолжал лупить по плечам линейкой. А мне от него особенно доставалось. Я в те дни ему калоши гвоздем прибил к полу. А они у него хорошие были, азиатские, с эдакими носками. Как он их надел, так и растянулся. — Жариков довольно захохотал. Рассмеялся и Даурен. — Да за такое художество он меня в угол на колени поставил на всю неделю, а в руки дал по кирпичу. Держи на вытянутых и не опускай, как опустишь — он тебя линейкой. Это тебе, брат, не смех! Ну тут и ударили события. Занятий нет, приехал богатый купец — гуртоправ, собрал джигитов — и в степь. И наш учитель с ними. Больше я его не видел. Ну, а недели через две и я очутился в городе. Отец поехал узнавать, как и что, и меня с собой захватил. Мало ли на что парень понадобится. За лошадьми поглядеть, сбегать куда, то да се. А там в это время какая-то рисовальная студия возникла! Тогда, генерал, беда сколько этих студий возникало. И пластической гимнастики, и археологии, и изготовки шляп, и клуб анархистов и еще черт знает что! А я тогда бойко рисовал! Вот увидел мои рисунки сын хозяина трактира, где мы остановились, и свел в эту школу. А там заправляет учитель рисования женской гимназии — такой бойкий старичок. Он потом стал заслуженным художником республики. Посмотрел рисунки, похлопал по плечу: «Ну, говорит, будешь казахским Венециановым?».