Алексей Ельянов - Просто жизнь

Пробовал Петр придумать первую фразу, а слова разбегались в стороны, хотел столкнуть на плоских страницах гребни волн, но не было бури. «А что же я помню еще? Белое море, какие о тебе найти слова? Надо думать, искать, погружаться в себя, и тогда вернусь на палубу рыбачьего судна, и меня окатят холодные брызги, и сразу вспомню, как боялся смерти, как был зачарован свирепостью шторма.

И потом увидел я стойких людей, их тяжелый и вместе с тем необходимый труд, прекрасный в своем назначении — труд не просто для достатка, для звонкой радости мышц, не подлежащий сомнению, как солнце».

Петр ходил по комнате с таким чувством, будто он загнан в клетку, в тупик. «За что я взялся? Ну какой из меня ученый или журналист? Ну что я лезу не в свое дело?.. — уже в который раз думал он. — Таскал бы и таскал мешки на вокзале. Снимал бы стружку с металла да объяснял бы детишкам, как делается гаечка, шестигранничек… Или пересказывал бы поскладнее, что уже давным-давно продумано и написано. Жил бы, работал, как все… Просто жил. Вон бабка Саша, не мудрствуя лукаво, сколько вытянула, вынянчила детей? А ее дочь — сколько полов перемыла, гимнастерок в войну перестирала…. Вот и мне бы — учить детей, растить сына…

Не прибедняйся, ибо сказано: „Самоуничижение паче гордости“. Делать явно меньше того, что хочешь или можешь, — грех перед самим собой и перед жизнью. Надо быть более твердым в достижении цели и более цепким…

„Непрактичный человек“. Но смотря как понимать это? Нет хрусталя, отдельной квартиры, машины?.. Такое редко достается по достоинству. А стяжатели, ловкачи, умельцы „жить круто“ — противны. „Несовременный тип“. Тоже, как понимать? Противны и те, кто умеет из всего извлекать пользу для себя, а когда невыгодно, вовсе спрятаться в благоустроенную норку, считая себя при этом чистенькими, даже образцово-показательными…

Нет, я с теми, кто, совершив ошибку, готов ее понять, исправить. С теми, кто не завистлив, открыт, даже если не раз был научен горьким опытом. Я с теми, кто не эксплуатирует бессовестно чужой труд, душу ближнего своего. Я хотел бы еще быть и с теми, кто умеет работать, добиваться побед…

А может, лучше жить без перегрузок? Нет, машина времени заведена так, что чем энергичнее раскручивается пружина, чем плотнее, напряженнее становится секунда, тем заметнее расширяются границы человеческих возможностей. Через напряжение, усталость — вперед, вглубь и к взлету…»

Петр поосновательнее уселся за старинный письменный стол, положил перед собой наискосок тонкую стопку чистой бумаги, закурил, сосредоточился. Он уже чувствовал, что вот-вот ухватится за первую фразу, что нужна лишь секунда полной тишины. Перо прикоснулось к странице. И… резко звякнул телефон, рука сама собой дернулась к трубке. Женский голос спросил кокетливо:

— Игоречек?

— Нет, вы ошиблись.

И все. Что-то рухнуло и разбилось. Петр схватил авторучку, стиснул в пальцах, стал рисовать вопросительные знаки, клеточки, рожицы. Надо было успокоить себя, чем-то отвлечься.

Он вышел из-за стола, оглядел комнату соседа: старинное пианино с подсвечниками, а рядом самый обыкновенный, из простейшей фанеры, платяной шкаф, на котором в пыли всякая всячина: портфели, коробки, испорченная настольная лампа. Рядом со шкафом висела географическая карта — два выцветших полушария планеты. «Боже мой, сколько на ней морей и океанов — воды!»

А дальше стояла тумба с пластинками и неработающим телевизором, выигранным по лотерее. Соседу везет, он выиграл еще ковер и пылесос, но пыли в комнате стало еще больше. Особенно запыленной кажется диван-кровать, зеленая плюшевая накидка, как губка, впитывает все, что клубится в воздухе. Через широкое окно весь день в комнату пробивается солнце, его яркие лучи становятся струями клубящейся пыли. Прибрать в комнате сосед не позволяет никому. «У меня и так чисто, а вы еще что-нибудь перепутаете…» Это был пунктик. Сосед хотел, чтобы в его комнате все оставалось на своих местах — сегодня, завтра, всегда.

Петр свято выполнял все пожелания соседа — можно было только сидеть за столом и пользоваться книгами. Вот он, огромный книжный шкаф. Сквозь застекленные дверцы смотрят тома книг с золотым тиснением: Пушкин, Сервантес, Байрон.

Петр вынул из шкафа томик Пушкина, полистал его…

«Уа, уа!» — раскричался сын. Пронзительный голос его разлетелся по всей квартире. «Вот басурман!» Петр напрягся в ожидании: «Неужели снова на час, на два этот крик!» Сын выплеснул еще три-четыре «уа» и затих. А Петр долго прислушивался, представляя, что происходит там. Анюта, наверно, заворачивает его в пеленки, а он кряхтит, высовывает язык, а мама воркует над ним, приговаривая, быть может, как приговаривала недавно: «Маленький мой, кряхтелка-пыхтелка, курносый мой, лапушочек, царевич-королевич… Ничего-то не понимает наш папка в твоей красоте, все уходит, убегает от нас… уехать хочет».

Петр и в самом деле теперь часто говорил в минуту усталого раздражения: «Ну что за жизнь пошла, даже на денек никуда не вырваться». И времени, и денег нет на дорогу, и вообще, куда уж теперь. Надо вот работать, «держать марочку», как говорят грузчики.

В шкафу в светло-коричневом переплете стояли пять томов академика Богословского, который всю свою жизнь посвятил тому, чтобы собрать воедино документы о жизни Петра Первого, царя, попытавшегося соединить в России старое с новым. Всюду оставила о себе память его Деятельная натура: он и берегам «студеных морей», а особенно Архангельску — военному и торговому порту России, — уделил немало сил и времени. Всюду царь хотел быть преобразователем, победителем.

В самый трудный год Великой Отечественной войны, сорок первый, выходили книги Богословского «Материалы для биографии Петра I». Они были очень нужны осажденному Ленинграду и всему отечеству, переживавшему смертельную опасность.

Петр достал одну из книг, раскрыл ее наугад, он любил читать выборочно — из кусочков, намеков неожиданно складывалась целая картина… Бумага была плохая, буквы были мелкие, литографии блеклые… Петр скользил глазами по тексту, и вот взгляд остановился на заглавной витиеватой буквице «Г».

«…Громады английских трехпалубных морских гигантов с десятками выглядывавших из бортов пушек, легко, однако, носившихся по воде на крыльях сложной системы парусов, спитхедский морской бой, во время которого ревели пушечные залпы, внушительные верфи Портсмута и Чатама, лава расплавленного металла на артиллерийских заводах Вулича, лес мачт английского торгового флота по течению Темзы, по которой много раз вверх и вниз скользила царская яхта, сложные по тому времени машины монетного двора в Тоуэре — вот, думается, наиболее яркие образы, возникшие перед царем, когда он расставался с Англией».