Алексей Ельянов - Просто жизнь

А в саду Бабушкина, кажется, не было ни одной женщины, которая бы ему не кланялась и не рассказывала до мелочей обо всех своих житейских неурядицах. Дед умел радоваться и горевать с каждым так, будто все были его близкой родней, утешал он истово, горячо: «Обойдется, обойдется, господи ты бог мой. И у меня такое было, да прошло начисто…» И можно было подумать, что Дед пережил все болячки душевные и телесные, какие только достались всему роду людскому.

С внуком Дед связывал теперь и свое будущее. «Дотянуть бы в силе до его первой похожки. Он у меня сообразительный, быстро всему научится, ладный будет помор».

А однажды Александр Титыч привел в дом чумазого, всклокоченного Юрку Голубева, изловил на улице. Он, конечно, не знал, что это один из учеников Петра. Юрка шумно шмыгал носом и опасливо поглядывал на своего преподавателя слесарного дела, — еще бы, пареньку десять лет, а удрал куда-то на трое суток, милицию всего района пришлось поднять на ноги, где только ни искали — не нашли.

«Смотрю, идет, портки грязные, глаза бандитские, палку держит в руках и еще ругается по-взрослому. Настоящий бездомник, — рассказывал Дед, усаживая Юрку за стол. — Ты, Аннушка, его хорошенько покорми. И как это так, вроде нет войны, вроде всем хорошо, а такой вот бедолага растет».

Дед долго не мог успокоиться. И потом, когда Юрка ушел, внимательно слушал рассказы Петра о школе-интернате.

И настоял Александр Титыч, чтобы Петр написал Юркиной бабушке, сам пошел отправлять конверт, и была в нем такая озабоченность, будто спасал он всех непристроенных мальчишек сразу.

С того дня Александр Титыч стал повеселее. Шутил, рассказывал всякие забавные истории, помогал Анюте по хозяйству. Два раза сходил в магазин. Это привело его в изумление: «Всего тут у вас полно против нашего-то магазина. Да уж такая орава торчит в очередях. Не сеют, не пашут, а труд городской большой, есть надо крепко, чтоб не зачахнуть. Откуда что взять-то?! — И усмехнулся: — Выстроились на прилавках банки да банки. Целые пирамиды… Из железяк едите, поди брюхо у всех больное». Но вот сардельки Деда обрадовали: «Сготовь-ка мне, доченька, паровые колбаски с картошкой. Под эту снедь и стопочкой разговеться не грех».

Больше всего устроила его самая обыкновенная водка. «У этой заразы и крепость, и дух есть», — крякнув и обтерев ладонью губы после «вливания», говорил Дед.

Навеселе он размягчался, любил порассуждать с Петром «об чем-нибудь этаком сугубо политическом». Дед говорил шумно, размахивал руками. «Мы их всех освободим от колониального рабства… Исторически они правильно идут, так я говорю, Петро?»

Анюту в такие «мужицкие» разговоры он не впускал: «Неча ей мозги засорять, молоко скиснет, — шутил он и, будто извиняясь за грубоватость, обнимал и целовал дочь: — Я тобой доволен, важенка ты моя. Внука береги, жалей. Сын в доме — корень рода всего. Вырастишь человеком — отплатится тебе за все ночи бессонные, за все муки твои. И Петра береги, от бабы дом зависит особо, и настроение мужнино… — наставлял Дед, постукивая себя пальцем по седому виску. — А Петр с головой. Не всякому, слышь ты, голова-то дана. Рты, видел, есть, языков, чтоб лалакать, тоже не убавилось, а вот головушек ясных ох, недостача. Держись, Петро, лови свою рыбу на глубине- Семужки поболе, семужки, она повкуснее будет, — улыбался Дед и спрашивал: — Помнишь ли уху на тоне?»

Петр отлично помнил и большую, последнюю перед отдыхом похожку Александра Титыча, сети, трепещущие от сильной царственной рыбы, и разговор о трудной жизни рыбака, и потом на тоне ароматный дух семужной ухи.

«А уж как не хотел, не желал бородатый твой ученый со мной в карбас садиться, — не мог забыть Александр Титыч давнего случая. Покачивая головой, улыбался: — Он тоже голова. Высокий человек, а говорит просто, по-людски. Мы теперь с ним побратимы по Данилке. Надо бы смочить это дело да доброй рыбкой заесть».

Но когда Дед узнал, что Даниил Андреевич вяленую рыбу не ест, а пиво или водку не очень-то уважает, повздыхал сочувственно и отложил визит на неопределенное время, будто засмущался или был удивлен непонятной странностью профессора, не знал, как себя надо будет вести, о чем говорить без застолья. Особенно его поразило то, что профессор всю свою жизнь прожил без семьи: «Ах ты, горемыка, да как же это он ростка не пустил?!»

Дед охотно ходил по музеям. В Эрмитаже ему особенно понравились порфировая ваза и серебряное надгробье Александра Невского; его поражали залы, блещущие золотой отделкой, дорогого дерева паркетные полы, по ним он ступал бережно, дивясь искусству мастеров прошлого. Он долго не хотел уйти из зала римской культуры, все разглядывал мраморные бюсты императоров, могучие торсы богов, осколки барельефов; мощь, величие, таинственность далеких веков произвели на Деда большое впечатление.

В музеях Дед разговаривал с Петром почтительно и даже робко, тихим полушепотом. В Русском музее вглядывался в иконы, ему все хотелось знать о библейских легендах, о жизни апостолов, о знаменитых мастерах-иконописцах. Он по нескольку раз повторял имена Дионисия, Рублева, Даниила Черного, похвастался, что у него дома тоже есть иконы «Борис и Глеб», «Георгий Победоносец», «Божья матерь».

Музей зоологии он воспринял как старый охотник, которому давно уже совестно поднимать ружье попусту, без особой надобности, знающему до мелочей повадки зверья, рыб и птиц, научившемуся воспринимать с благоговейной радостью их живые движения, сообразительность и красоту. Гагарке Александр Титыч даже улыбнулся: «Заботливая, нежная птица, уж так детей своих любит…» На скелет мамонта он смотрел с прищуром: «Тяжело ему было ходить по земле-то, больно грузен. Такого и ружьем-то не вдруг свалишь…»

Перед пестрым ярким ковром бабочек, нанизанных на иголки, Александр Титыч всплеснул руками: «Батюшки вы мои, красота какая. Видно, бог пожалел короткую ее жизнь — щедрость свою показал. И ведь у каждой малой букашки свой взгляд, свой нрав, и все живет в согласии с природой…»

Дед и сам жил в согласии с природой, ее естественным проявлением, он понимал, видел, объяснял все тем тайным, ясным голосом души, который сохранился в нас от рождения. Дед печалился и радовался полно, раскрыто, умел быстро распознавать суть в человеке по его голосу, походке, выражению глаз и еще каким-то, одному ему известным признакам.

Петр чувствовал, что Дед знает о нем намного больше, чем сам Петр знает о себе. Что старик, пока помалкивая, вглядывается, измеряя степень человечности, надежности его натуры. Деду важно знать, на кого же он оставляет в этом сложном мире свою дочь, чистую, искреннюю, но мало приспособленную к городской жизни. Она застенчива, но характер у нее цельный, крепкий, может быть, намного более крепкий, чем у Петра.