Александр Черненко - Моряна

— Читай давай! Читай!

Костя разорвал с краю конверт, вынул из него пачку бумажек и бережно развернул их; несколько страничек было сложено вчетверо, с жирной надписью: «Для К. И. Бушлака».

«Ага! — радостно подумал Костя. — Это мне».

— А это — пять червонцев, — сказал он. — Держи, тетя, подарок от дочки!

Рыбачка снова заторопила ловца, сердито бросая хрустящие бумажки на столик:

— Читай, тебе говорю! — и, отложив за ухо платок, приготовилась слушать.

«Дорогая моя мамашенька Маланья Федоровна!

Была у меня в гостях Ильинична. Рассказала она мне, что ты совсем постарела, часто прихварываешь, и разболелось у меня сердце, и потянуло в родной Островок.

Собираюсь я, дорогая моя, скоро приехать к тебе. Да и случай подходящий, кажется, подвертывается, а то ведь все завод и завод...

Не была я в Островке уже четыре года и тебя ее видала давно — с двадцать восьмого не приезжаешь ты ко мне! Да и по могилкам батяши да Васи соскучилась.

Купила я еще стекла для рамок под портреты, но с Ильиничной не передала, побоялась, как бы она не разбила их».

Костя посмотрел поверх письма на тетку, — глаза ее были недвижно устремлены на фотографии.

На стене в один ряд висели четыре слегка порыжелых портрета в черных незастекленных рамках. На снимках отчетливо выделялись крупные, мужественные фигуры ловцов: одни — снятые по пояс, другие — во весь рост; все они составляли погибшую в гражданской войне семью тетки: муж, два сына и зять.

Напротив, на другой стене угла, висели один над другим еще два портрета — в светлых, из ракушек, рамках, — они представляли остатки семьи тетки: верхний снимок изображал круглолицую, статную дочь Катюшу, а нижний — невестку, жену старшего сына, худенькую и остроносую Клаву.

Бушлак снова посмотрел на оцепеневшую тетку, громко кашлянул, но она продолжала молча глядеть на фотографии. Костя догадался: тетка впала в глубокое забытье и, должно быть, сейчас, как это часто с ней бывает, созерцала видения погибшей своей семьи.

Она беспамятно беседовала с мужем, повешенным белыми, с убитым под Самарой сыном Алешей, зарубленным казаками зятем Васей, расстрелянным уральцами сыном Колей.

Тетка до точности воспроизводила картины их гибели: одни — виденные ею самой, а другие — восстановленные по рассказам очевидцев.

Быть может, для тетки Малаши ловцы на этих порыжелых снимках оживали. Быть может, стена дома, на которой висели портреты, неслышно отступала, а за нею вдали развертывались чадные от суховея степные фронты или плыли протоки и ерики с партизанскими заставами ловцов... Из тех туманов, должно, являлась черная посудина, мачту которой белые приспособили под виселицу; она медленно плыла с повешенными от поселка к поселку... Неожиданно из ильменей выбегал партизанский баркас с грозным названием «Моряна», он, как шалый зюйд-ост, метался по протокам, обстреливал отряды белых казаков, поднимал на промыслах суматоху, забирал с собою ловцов...

В жутком оцепенении старая рыбачка просиживала в своем родном уголке по целым дням.

Бережно положив на столик письмо, Костя тихонько поднялся и на носках прошел к двери.

Вдруг тетка торопливо, жарко зашептала:

— А ты, Вася, не противься, не гордись... Послушай старую, родной...

Она поднялась с табурета и, согнутая почти до пола, медленно зашагала к печке; она шла и рукою хватала воздух, будто кого-то теребила за одежду.

— Не противься, Вася! — горячо повторяла рыбачка. — Не гордись, родной!

Сердце у Кости — прочное, охлестанное жгучими каспийскими штормами — дрогнуло, и он отшатнулся к стене.

«Да-да, так и было!» — подумал он.

Так же, как и сейчас, шла тетка в восемнадцатом году за своим зятем Василием, мужем Катюши, — его вели из этого же дома на берег наскочившие на Островок казаки; она шла позади зятя и, теребя его за рубаху, шептала:

— Не противься, Вася... Скажи, что ты не знаешь, и отпустят. Не гордись, родной...

А Катюша в это время сидела в рыбном выходе, ее запрятали туда от казаков, как и всех других молодых рыбачек; у Катюши и Василия только что состоялась свадьба.

Казаки, что вели Василия, забегали во дворы и кричали, чтобы несли на берег муку, сахар, хлеб; хохоча, они шашками рубили кур, индюшек, уток.

Костя это хорошо помнит — тогда ему шел семнадцатый год. Василий только утром прикатил на куласе в Островок за продуктами для ловецкого партизанского отряда. Партизаны скрывались в ильменях, ожидая с часу на час оружия из города, — там еще с памятной зимы, когда ловцы ездили на помощь осажденным в крепости, власть была рабочая...

— Не гордись, родной, — шептала тетка, шагая за Василием и осторожно озираясь по сторонам.

На берегу шумно галдел отряд чубатых казаков.

Завидев пленника, с баркаса спрыгнул офицер и, подскочив к ловцу, остервенело закричал:

— Говори! Где шатия? Говори!!

Василий остановился и чуть внятно сказал:

— Не ори... Ничего не знаю...

Офицер нетерпеливо завертелся на каблуках.

— Что ты сказал? А? Что сказал?! — Он выхватил из ножен шашку, взмахнул ею перед глазами Василия. — Все знаю! Утром приехал ты за продовольствием. Говори, говори, где шатия?!

Было ясно: кто-то выдал зятя Маланьи Федоровны...

Василий стоял молча.

Обежав вокруг ловца, офицер пнул его в живот и снова заорал:

— Скажешь? Нет? Ну?! — и высоко вскинул шашку. — Ну?!

Василий попрежнему глухо ответил:

— Не знаю... Не ори...

— Врешь! — Неожиданно офицер, подпрыгнув, полоснул шашкой по ловцу, точно обдал огнем.

Голова Василия, сорвавшись, покатилась по песку, оставляя густой багровый след.

Тело его, недвижно простояв несколько секунд, вдруг замахало руками и двинулось на офицера; тот оторопел, выронил шашку и пригнулся, защищая лицо руками, в это время тело Василия покачнулось и упало на офицера.

Дико завыв, тетка Малаша повалилась на обезглавленного Василия...

Костя заспешил к двери и, распахнув ее, посмотрел назад: Маланья Федоровна билась на полу и глухо стонала. Костя выскочил во двор и только здесь, глотнув острого морского воздуха, сообразил, что надо сбегать домой и послать мать отхаживать тетку Малашу. Быстро свернув в проулок, он подошел к выкрашенному охрой домику и постучал в окно:

— Маманя, маманя!

Показалась скуластая, с узкими щелками глаз, Татьяна Яковлевна.

— Сходи к тетке Малаше! Опять ей плохо!

Мать согласно кивнула головой и приветливо заулыбалась:

— Сынок! Зина у нас. Заходи в горницу!..

Костя медленно зашагал обратно на берег, и только теперь смог прочесть письмо, присланное ему дочерью Маланьи Федоровны:

«Многоуважаемый Константин Иваныч!

Письмо ваше о плохом здоровье моей мамашеньки Ильинична мне передала.