Рустам Агишев - Луна в ущельях

Брат и сестра согласно помолчали.

— Ну ладно, — Мирдза коротко вздохнула, — не будем забираться в дебри. Хорошего, конечно, больше, чем плохого. Чего стоит одна Динка. Золото, а не девка. И парень ее, как видно, неплохой. Тем более он должен понимать, что девчонку надо оставить в покое. Тут я согласна с твоей салакой.

Стырне хмуро кивнул:

— Да, и потом — в Москве легче забудется.

Мирдза покосилась недоверчиво:

— Ты толковал что-то относительно Рудзутака?

— Мало ли что! — Стырне резко оборвал сестру. — Поболтали — и баста. Дело надо делать. Я не хочу больше разговаривать на эту тему.

И Мирдза вдруг увидела, как проглянул в любящем отце один из тех неумолимых яростных мужиков, которые в восстание девятьсот пятого года в фольварке трижды, в пику властям, выкапывали из могилы убитого помещика, ставили на костыли с бичом в одной руке и куском сала в другой, — об этом рассказывала мать, собственными глазами видевшая такую картину.

Когда поздно вечером Стырне вернулся в гостиницу, Виктор Степанович в полосатой пижаме пил из термоса чай, просматривал вечерние газеты. Они поздоровались, будто не виделись по крайней мере неделю — таким наполненным и протяженным оказался их первый день в столице.

Не замечая подавленного состояния Стырне, Виктор Степанович оживленно рассказывал об успешных испытаниях перлита, получающего теперь всероссийскую прописку. Чуть косо разрезанные, насмешливые глаза Виктора Степановича искрились так, как будто ему присуждена уже Ленинская премия, — и Стырне искренне позавидовал бесхитростной натуре товарища. Сам он чувствовал себя неспособным радоваться или печалиться сколько-нибудь. Пожалуй, слишком надоели ему все эти передряги.

Переодевшись, он взял газету, сел в кресло с широкими полированными подлокотниками и с облегчением вытянул ноги. Стоявший подле кресла торшер светился мягким зеленоватым светом, и Ян Зигмундович впервые за день почувствовал, как он устал. Поняв его настроение, Виктор Степанович тоже молчал.

Некоторое время они шелестели газетами, курили, перебирали каждый про себя события последних дней, перебрасывались изредка односложными, ничего не значащими замечаниями. Виктор Степанович встал, пожелал спокойной ночи, но у самой двери спальни остановился, словно что-то вспомнив:

— Кстати, как вам понравился курбет Вербина? Ловкач, не правда ли?

— Какой курбет? Я ничего не знаю.

— Неужели не слыхали? — Обрадованный случаю еще немного поболтать перед сном, общительный Виктор Степанович закурил новую папиросу: — Начальник главка решил передислоцироваться повыше — вот и все.

— Куда? Кто сказал? — спросил Стырне, вспоминая разговоры инженеров, которые он пропускал сегодня мимо ушей.

— В министры метит — не меньше. Я о нем уже всего наслушался. Чует, бестия, куда ветер дует — ну и переменил галсы. Далеко пойдет, посмотрите.

— На какую же должность?

— Пока начальником отдела. А дальше дело сладится, посыплются на него, как из рога изобилия, награды и повышения.

— Почему? Вы, кажется, сами говорили, что он — плохой человек.

— А разве я говорю, что повышения получают только хорошие люди? Как раз хорошие люди чаще всего скромно свое дело делают, а командуют зачастую ловкачи, вроде вашего Вербина. Ради карьеры такой продаст мать родную, а товарища растоптать ему легче, чем прихлопнуть муху. А ну их к богу в рай! — Виктор Степанович махнул рукой и скрылся в спальне.

…Так вот почему сейчас особенно невыгодно Вербину признавать, что ошибался насчет фосфоритов. Стало быть, есть дополнительный фактор, очень даже конкретный фактор… Конечно же, как ему сейчас признать открытие Сырцова? Старый же ты осел, Ян, тюлень и тугодум! Становишься игрушкой чужого честолюбия. Да, что-то ты, видно, утратил… Нет, это слишком, черт возьми! Мальчишки начинают играть тобой, как пешкой.

Разобрав в полутьме постель, Стырне лег, долго слушал ровное посапывание Виктора Степановича и никак не мог уснуть.

…Ему приснился Кремль, он помнился ему еще по двадцатым годам, когда не было на башнях рубиновых звезд, а сверкали одни купола церквей. В одном из деревянных флигельков, каких немало тогда лепилось изнутри к стенам Кремля, жила временно семья Стырне.

Под окнами их квартиры двумя ровными шеренгами выстроились на плацу стрелки в краснозвездных буденовках, держа в руках трехлинейки с примкнутыми штыками. Командует приземистый, косолапый, как медведь, носатый Зигмунд Стырне. По его команде стрелки опрометью бросаются в атаку, бегут с криком ура, штыки наперевес, стреляют с колена холостыми патронами, а потом лихо маршируют с песней, стуча по брусчатке коваными сапогами.

Вот с черной потертой портфелькой под мышкой спешит через плац Рудзутак. На нем белый мохнатый шерстяной свитер, полосатые брюки с вздувшимися коленками, штиблеты с тупыми вздернутыми носками. Он щурится сквозь пенсне на солнечные блики в куполах, улыбается высокому летнему небу с розовыми облаками, рослым немолодым стрелкам.

Подбегает отец, отдает секретарю ЦК рапорт. Потом, распустив роту, по-приятельски приглашает Рудзутака домой выпить чайку. Тот отговаривается делами, и они садятся на скамеечку под окнами флигеля. О чем-то они говорят по-своему, по-латышски, отец заразительно смеется, показывая крепкие зубы, говорит, кивая на малыша:

— Знакомься, товарищ Рудзутак, мой последний, а тебе тезка.

Рудзутак с интересом рассматривает малыша, шутливо хмурится на него, на Яника, и говорит:

— Ишь какой суровый, может, он старше нас с тобой, Зигмунд, а?

— Нет, это он потерял золотой шарик, — смеется отец.

— Ничего, найдет. Дайте только время. Верно, Яник? — говорит Рудзутак.

— Верно, — смущаясь отвечает мальчик.

Рудзутак идет дальше, и отец с сыном смотрят ему вслед.

…От спущенных штор темно, однако по закраинам их уже пробиваются в спальню блики неяркого зимнего утра. Виктор Степанович спит, разметавшись в своей кровати. Сиротливо висит на спинке стула носок.

Ян Зигмундович рывком сел в постели, встряхнул головой. Все это ему, оказывается, приснилось. Но как ясно!

Негромко зазвонил в изголовье белый телефон с растягивающимся шнуром. Звонила Мирдза. Голос ее был какой-то незнакомый, далекий.

— Спишь?

— Уже проснулся.

Мирдза чуть помедлила.

— Ты знаешь, я много думала о том, что ты рассказал мне вчера… — Мирдза еще немного помолчала и сказала очень ясно: — Нельзя парня обидеть, Ян. Неправа Ильза.

— Да, Мирдза. Я и сам так думаю.

— Приходи, Яник. С добрым утром тебя! — И она положила трубку.

А он полежал еще немного, держа на весу попискивающую трубку и чему-то улыбаясь.