Рустам Агишев - Луна в ущельях

Наконец все было готово. Контейнеры двинулись на запад. В пустой квартире Стырне собрались ближайшие друзья и знакомые. Посередине гостиной, раньше такой уютной, на большом непокрытом овальном столе стояли бутылки и закуска без приборов. Стульев не хватало — и молодежь устроилась на подоконниках и чемоданах, иные просто стояли у сиротливо оголенных стен со стаканами, кружками, узкими стеклянными баночками из-под соусов.

Пили за отъезжающих, за устройство на новом месте, за остающихся, острили, желали счастливого пути. Было весело и оживленно. И немного грустно. Нет-нет да и всплакнет сердобольная соседка-старушка, уткнувшись в плечо хозяйки, и та, конечно, прослезится тоже.

Молодежь, преимущественно из студентов музыкального училища, группировалась вокруг Ильзы; степенно переговаривались коллеги Яна Зигмундовича. Некоторые, впрочем, суетились, чокались, произносили тосты, другие держались с достоинством, доброжелательно посматривали на бывшего сослуживца.

Не в пример жене, Яну Зигмундовичу было тяжело. Он смотрел то на одного, то на другого из провожающих, с каждым из них его связывала работа, связывало прошлое. Одному он помог с жильем, другой выручил его самого, когда их едва не накрыло камнепадом; с третьим они любили ездить на Кривую протоку за карасями.

Это, наверное, и была жизнь, и ее, вот такой, уже никогда не будет ни в Москве, ни в другом месте, все это остается здесь. Разрывать живые связи всегда трудно, но у разных людей это бывает по-разному. Если бы по какой-либо причине новое назначение сорвалось, Ильза Генриховна сделалась бы несчастнейшей женщиной до конца жизни, а Ян Зигмундович не особенно и огорчился бы. И не потому, что он был совсем лишен честолюбия (таких людей не бывает), а просто потому, что жизнь он воспринимал как целое, как процесс, где взлеты и падения — обычная вещь. С годами начинаешь ценить то главное, ради чего прожита жизнь, — ощущение своей нужности людям.

Среди немногих провожавших их в аэропорт была и Вика Гончарова. Ей взгрустнулось нынче и оттого, что уезжают хорошие люди, и оттого, что давно нет писем от Зовэна — не стряслось ли там чего?

С той памятной ночи, когда умерла Зойка, для Вики кончилась юность. Теперь перед ней была пора зрелости, когда жизнь раскрывается во всей глубине и сложности связей и когда твердо знаешь свое место в ней. Она поняла, что в Зойкиной гибели виновата не какая-нибудь случайность, не только Лебедь или Чиж, а вся совокупность сложившихся обстоятельств.

Ей казалось, что виновата и она — Виктория. Несомненно виновата! Ведь могла же она пристальнее приглядеться к Зойкиной жизни (встречались-то ведь часто!), понять тупик, в котором та оказалась. Наконец, просто увидеть близко Зойкины глаза. Сколько было в них растерянности, обиды, боли! Только в ту ночь увидела их Вика. Да и в ту ночь разве нельзя было увести ее к себе, приютить, успокоить? Ведь, оказывается, не было у человека угла, ночлега!.. Нет, никто не поддержал. Так и погибла. На глазах у людей, как в дремучем лесу… И голос погиб, какой голос…

А следствие по делу шло своим чередом. Допрошены были многие юноши и девушки, многие родители, руководители школ и комсомольских организаций. Была в прокуратуре и Вика. На очной ставке с Лебедем она старалась держаться спокойно, но это ей плохо удавалось. Тем не менее она толково и прямо отвечала на вопросы следователя, рассказала о случае у «Гастронома», о том, что видела у Лебедя на квартире.

За эти недели Лебедь сильно изменился: осунулся, весь как-то полинял. В запавших глазах застыло выражение угрюмого безразличия и отчужденности. Похоже было, что он и сейчас еще не осознал свою вину, не осознал всей глубины своего падения.

Он так и сказал при ней:

— Вина моя в смерти Зои Скирды безусловно есть, но вина косвенная. Если это подлежит наказанию — приму как должное. Что же касается растления малолетних, то уж извините, я сам врач и немного знаю уголовное право. В том, что у меня собиралась иногда молодежь, — нет состава преступления. Это не неказуемо ни по одной статье, ни по одному параграфу.

— Не будем торопиться с параграфами и статьями, — негромко сказал следователь — невысокий бледный человек с усталыми глазами. Он отодвинул от себя листки протокола и пошире расстегнул воротник на молнии. — Статьи соответствующие имеются, не сомневайтесь. Но разберем сначала стержень ваших поступков, человеческую сущность.

Он достал из ящика стола пресловутый альбом в потрепанном переплете и несколько книжек.

— Вот с точки зрения человеческой (употребим даже старинное слово — гуманистической), разве все это не растление несовершеннолетних, их душ? А Жанна Мигунова, которую вы склонили к сожительству и сделали активной участницей этих гнусных пирушек, ведь ей нет еще и шестнадцати…

— При наличии ее согласия… — начал было с деланной уверенностью Лебедь, но взглянул нечаянно в потемневшие, полные презрения глаза Вики, потерялся и продолжал уже сбивчиво: — Что, собственно, я сделал такого? Тренировал ребят в английском произношении, развивал вкус, обменивал редкие книги…

— Именно вкус! К выпивке, к пресловутому сексу, к тунеядству! — уже гневно перебил его следователь.

— Ну и что? — взорвался внезапно Лебедь. — На так называемые клубные мероприятия им, что ли, ходить? Размышлять о положительном герое литературы? А как западные немцы атомную бомбу раздобудут — тогда как? Война? Опять «жди меня — и я вернусь», да? А если ребята не хотят, понимаете, не хотят ни жертвовать, ни думать, ни верить? Впрочем, ну его к черту, этот разговор! Вы все равно не поймете.

Лебедь скрипнул стулом и замолк. Вика с жалостью и отвращением взглянула на него, хотела что-то яростно возразить, но, уловив предостерегающее движение следователя, сдержалась и только шумно вздохнула. Следователь тоже пристально посмотрел на Лебедя и опять придвинул к себе листки протокола.

— Так вот чем вы успокаиваете свою совесть! Какое жалкое оправдание! Вы говорите о высоких проблемах, когда из-за вашей преступной распущенности погиб человек. При чем тут атомная бомба и вера ребят? И от имени каких ребят вы говорите? Тех, которых вы растлили и опозорили на весь город? Стыда у вас нет! Впрочем, хватит! Не собираюсь я читать вам мораль и вести душеспасительные разговоры. Отвечайте конкретно на вопросы…

Над зданием аэровокзала полощется на ветру кумачовый с голубой полоской по древку флаг Российской Федерации. Блещет яркое утреннее солнце. Кругом далеко видно. Уже выйдя на летное поле, Ян Зигмундович жадно оглядывает синеющие вдали горбатые сопки, палевые от солнца многоэтажные дома авиагородка, сплетенные из железных брусьев высокие башни антенн. Еще дальше разбросался на высоком берегу Каргиня большой город, где прошла почти половина жизни. Все ли было тут хорошо? Нет, конечно. А где бывает совсем хорошо? Вероятно, нет таких мест, на то и жизнь.