Мария Красавицкая - «Бешеная тетка»

Потом он сидел в их маленькой комнатке, всю ее загородив своей буркой.

— Как же он мог снять бурку?! — смеялся, вспоминая, голос тети Даши. — Ведь он был такой пижон!

— Но-но, мать! — с угрозой дружно отозвались близнецы.

— Пижон, что уж там! Правда, Коля? — ликовала тетя Даша. — Оба вы в него пошли — тоже пижоны.

Она любовалась ими, как, конечно, любовалась тогда казаком в бурке.

— И еще он был нахал. Ох, какой он был нахал!

Еще бы не нахал. Ведь в передней, прощаясь, он приказал тете Даше:

— Вот что. Вечером встретимся. В 20.00. У памятника Пушкину.

Наверно, он ничего больше в Москве не успел заметить, кроме памятника Пушкину. Иначе зачем бы ему заставлять тетю Дашу тащиться через весь город, от Тимирязевской академии?

«Нахал! — кивая согласно и покорно, думала тогда тетя Даша. — И не подумаю я приходить. Это я нарочно киваю, будто соглашаюсь. Пусть померзнет, нахал такой!»

«Нахал, нахал! — твердила тетя Даша, едучи в восьмом часу вечера в промерзшем, обындевелом трамвае от Тимирязевской академии к площади Пушкина. — И не подумаю я к нему подходить. Просто интересно посмотреть, как он мерзнет. И позлорадствовать. Посмотрю и поеду обратно».

Нет, нахал не мерз. Ему было тепло в бурке. А в сапогах у него, наверно, была накручена куча портянок. Нет, совсем он не мерз. И вид у него был очень самодовольный. Победительный был вид.

«Не подойду, вот и все!» — страшно рассердилась тетя Даша.

И тут же подошла. И дядя Петя схватил ее озябшие руки и спрятал их у себя под буркой, на груди. И ладонями она почувствовала, как взволнованно бьется у нахала сердце.

На следующий день он уезжал. С подножки тронувшегося уже вагона оглянулся на тетю Дашу — взгляд его был светел и требователен. Оглянулся и крикнул:

— Моя! Всегда, всю жизнь будешь моя! — И еще успел спросить:

— Ясно?

И тетя Даша, будто магнитом тянули ее за собой светлые, властные глаза, оскользаясь на нечищеном перроне, побежала за вагоном. И все согласно, покорно кивала, все твердила:

— Ясно! Ясно! Ясно!

Он не слышал, конечно, уже ее слов. Но она хотела, чтоб он по движениям губ понял слова.

Он понял. И стал слать ей письма-треугольнички, коряво, вкривь и вкось исписанные простым карандашом.

Случалось, по полгода и больше не было писем. Тетя Даша волновалась, бегала к маме. Мама тогда еще не была папиной женой, была просто его девушкой.

Близнецы давно уже были допущены к дяди-Петиным письмам, хотя мама и осуждала тетку за это:

— К чему детям читать всякие глупости? К тому же безграмотные.

Мама была и права и не права.

Не было глупостей в этих письмах. В них была любовь. И тоска. А вот орфографические ошибки были действительно. Если б я даже задался целью сочинить такие, — не сумел бы ни за что.

Как-то я был у тетки на каникулах. И читал пожелтевшие письма-треугольнички с полустершимся, выцветшим карандашом. И даже попробовал прокомментировать:

— Во дает!

Но близнецы так окрысились на меня за эти неосторожно сорвавшиеся слова, что я всерьез испугался за свои ребра.

Их было, в общем-то, трудновато читать, эти письма. Уж больно сложным образом выражал дядя Петя свои чувства. И, хотя на каждом письме и сейчас еще был отчетливо виден суровый лиловый штамп «Проверено военной цензурой», у цензоров, наверно, не хватало терпения до конца прочитывать излияния фронтовика. И дядя Петя, как бывалый хитрый разведчик, в последнем письме на это, конечно, и рассчитывал.

Сначала он сурово ругал тетю Дашу:

«Я долго боролся с душевной борьбой, которая во мне происходила. Сейчас я освободился от этого кризиса и не хочу возвращаться к обратному. Но увы! Получается совсем обратное. В моих предположениях мне пришлось разочароваться — опять не получил от тебя ни одного письма. А мне все время снятся твои бесподобные глазки, цвета той лучшей советской стали, из которой сделана моя шашка. А нахожусь я в данный текущий момент…»

И дальше шел адрес — точнехонький адрес — подмосковная деревня, возле которой стоит соединение. А потом опять — любовь, любовь, любовь.

Цензор за этой любовью и просмотрел то, что обязан был вычеркнуть, — дислокацию воинского соединения. Если бы он вычеркнул, то тетя Даша не носила бы сейчас фамилию Ковалева, у меня не было бы двух братьев-близнецов.

Но цензор устал от сложно выраженной любви и ничего не вычеркнул. И тетя Даша, получив письмо, помчалась к моей будущей маме. И, поскольку станция была совсем рядом, рукой подать, они поехали.

Мне как-то трудно представить свою маму смелой и решительной. Но тогда именно она оказалась смелой и решительной. Ведь не так просто найти того, кто тебе нужен, среди тысяч людей в солдатской форме. Ведь каждый, у кого они спрашивали, осведомлялся подозрительно:

— А как вы, собственно, попали в расположение части? А как узнали?

И еще десятки других «как». Ведь шла война. И на лбу у двух девчонок, таскавшихся по непролазной грязи из деревни в деревню, не было написано, что они не какие-нибудь немецкие шпионки.

Теперь, на минуту оторвавшись от вязанья и глянув на нас поверх очков, мама очень просто объяснила свою смелость и решительность:

— У меня было больше прав. Мы с Колей встречались и до войны. А Дашка… — И она махнула рукой. По мнению мамы, у Дашки в жизни все и всегда было нелепо и необдуманно.

Итак, проявив смелость и решительность, они возникли под вечер, в дождливых сумерках, на пороге сруба без крыши, в котором размещалась папина ветеринарная часть.

Я как-то не очень себе представляю встречу папы и мамы. Может быть, потому, что они о ней никогда не рассказывали.

Но встречу тети Даши и дяди Пети я вижу так, словно сам сидел где-то в уголке закопченного, накрытого плащ-палатками сруба, скудно освещенного коптилкой-гильзой. И дождь уныло барабанил по плащ-палаткам. И иногда мне капало за шиворот. И я ежился от холодных капель. И все, как тетя Даша, ждал, ждал. За дядей Петей поехали. Давно. Но вот уже совсем стемнело, а его все не было и не было.

Он появился неожиданно в дверном проеме, занавешенном еще одной плащ-палаткой. Появился и сразу же увидел тетю Дашу. И, громыхая шашкой, бренча шпорами, позвякивая орденами и медалями, перешагнул через высокий порог.

И тетя Даша, сидевшая с ногами на нарах, сделанных из жердей, увидев его, вскочила на колени и уткнулась лицом ему в грудь, прямо в прохладные, влажные от дождя ордена и медали.

Вот тогда-то — тетя Даша утверждает, что только тогда! — дядя Петя впервые поцеловал ее. Ладонью, мокрой, пахнущей ременным поводом и лошадью, сильной и властной ладонью он приподнял за подбородок тети-Дашино лицо, склонился над ним, заслонив плечами свет коптилки. И поцеловал. В первый раз. Как это хорошо — поцеловаться вот так в первый раз!