Мария Красавицкая - «Бешеная тетка»

Четверо военных несли носилки. На носилках, откинувшись, спокойно и свободно лежал дядя Петя. Я сразу узнал его. Хотя нос, так задорно задранный на старой нашей фотографии, теперь чуточку заострился, стал прямее, тоньше. Тоньше стали и резкие, грубоватые черты лица.

Может быть, потому, что глаза теперь были закрыты, не было всегдашнего ощущения, что дядя Петя чего-то требует, требует. Теперь он ничего не требовал. Просто спал-отдыхал после тяжелых трудов. Ветер немножко разворошил волосы, Светлые, легкие, сухие, они упали на лоб. Мне все чудилось: сейчас он поднимет руку, откинет их назад.

Но рука, только одна, спокойно лежала на груди. Поверх нее, поверх орденов-медалей цвела пышная ветка белой сирени.

Как и тетя Даша недавно, мы долго смотрели на центр фотографии, на дядю Петю. Он был такой молодой, оказывается. Совсем молодой. И как странно, что я всегда называю его дядей Петей…

Потом я заметил, что левую ручку носилок держит папа. Тоже совсем молодой, худенький и долговязый. Я такой же. За это близнецы прозвали меня макарониной. А сзади, за носилками, вплотную к носилкам, шла тетя Даша. Молоденькая, совсем девочка — тетя Даша. В гимнастерке, плотно схваченной широким ремнем по узкой талии. На покоробленном погоне — сержантские лычки. В кавалерийских бриджах. В пыльных сапогах.

Она неотрывно смотрела в лицо дяде Пете. Но глаза ее были совсем сухи. Прямые, коротко обрезанные волосы темным языком наползали на щеку. И лишь по этому языку можно было догадаться, что голова ее склонена.

Два автомата висели у тети Даши на груди. И без слов было ясно, чей второй. И еще потрепанная полевая сумка на длинном ремешке билась о ее бедро. И тоже сразу ясно было, чья это сумка.

Тетя Даша вела в поводу коня. Темно-серого. В яблоках. И конь, вытянув шею, опустив голову, все пытался губами достать носки дяди-Петиных сапог. И тоже ясно было, чей это конь.

Уже потом я разглядел на снимке неясные, нерезкие силуэты людей — жителей маленького чехословацкого городка, в бою за освобождение которого, неделю не дожив до Победы, погиб дядя Петя.

И еще я разглядел цветы. В руках у стоявших на тротуарах. Под ногами у тех, кто нес носилки. Под ногами у тети Даши, у серого, в яблоках коня.

Тетя Даша, не отрываясь от снимка, не то чтобы всхлипнула, не то чтобы вздохнула. Скорей это был подавленный стон. И тотчас Петька положил ей руку на плечо. На другое плечо легла Колькина. Они всегда действовали синхронно.

И я вдруг понял, почему тетя Даша прозвала близнецов своим «боевым охранением».

— Хватит, — мягко сказал папа и осторожно вынул фотографию из рук тети Даши. — Вот теперь выпьем за его светлую память…

Дальше все пошло обычным в таких случаях порядком.

— Ну, как живете-то? — спросила тетя Даша обыденно и скучно.

— Да что ж, — так же обыденно и скучно ответила мама. — Живем помаленьку. Коля мотается страшно. Каждый день до совхоза да обратно — три часа. В лучшем случае. Предлагали квартиру там, на месте. С удобствами. Отказались. Ему, — кивнула на меня, — учиться надо.

— Там школы нет, что ли? — угрюмо спросила тетя Даша.

— Есть. Но ведь не то что столичная. А в город ему ездить… — Мама махнула рукой.

— Значит, Коля в свои без малого полста может ездить, а он не может? Как хоть учится-то?

Вот уж об этом ни маме, ни мне — тем более! — говорить не хотелось. Надоели мне эти разговоры до смерти. Но разве от тетки отвяжешься?

— Неважно учится, — тоже мучаясь этим разговором, сказал папа. — На работу все рвется…

— Ну и шел бы на доброе здоровье, раз учиться нет охоты! Не-ет, я своих еще где-то в пятом классе предупредила: единая двойка в четверти — и протурю работать. Иначе как же?

Близнецы помалкивали, посматривали на меня с нескрываемым презрением. Они, в общем-то, порядочные лодыри. Но они хитрые. Действительно, до двоек в четверти дело не доводили.

Наверно, папе было неловко от этого разговора. Он задал встречный долгожданный вопрос:

— А ты-то как, Даша?

— Да тоже помаленьку. Нынче вот решили съездить в Чехословакию, на могилу. Давно пора. Да все деньги, деньги… А нынче твердо договорились: едем. Ребята зимой, весной по вечерам ходили в порт. Грузчиками. Я полторы ставки взяла. Вытянули. Вот едем.

Тетка с близнецами не раз ездила по туристским путевкам. И всегда брала меня с собой. А теперь — в Чехословакию — и промолчала.

— Тетка, — попрекнул я ее, — это нечестно!

— Честно! — огрызнулась она. — Ты что, грузчиком бы пошел? Черта с два! Ты бы из батьки всю душу вымотал.

— Вымотал, вымотал! — не стерпел, огрызнулся и я. — Вымотаешь из него! Сам-то каждый год, небось, в санаторий ездит!

При этих моих словах тетка вскочила. Хватила кулаком по столу — подпрыгнули, зазвенели рюмки.

— Подонок! — глядя на меня яростными, очень синими глазами, негромко сказала тетка. — Щенок!

Она подошла к папе, рывком задрала у него на спине пижаму. Приказала мне:

— Иди сюда!

— Даша, брось! Дашка же! — Папа крутился, пытался вырвать у нее пижаму.

— Молчи! — Тетка подтолкнула папу в спину. — Молчи уж! А ты — кому сказано? — иди! — И снова такой взгляд: не хочешь, а пойдешь. — Видишь?

Всеми пятью пальцами, как-то очень бережно, тетка коснулась огромного, уродливого рубца на папиной спине, под лопаткой.

— Видишь? — еще раз спросила тетка.

— Ну, вижу.

— Ты знаешь, что это такое?

— Ну, знаю. Ранение.

— А это? — Она безошибочно нашла маленькую ямку, пониже первой. — Это что?

— Тоже! — буркнул я, сердясь на этот бессмысленный допрос.

— То-оже! — передразнила тетка. — Смерть притаилась, вот что это такое! Отсюда, — она снова коснулась верхнего, под самой лопаткой рубца, — отсюда я ногтями, чуть не зубами рвала осколок — неглубоко сидел. А он крыл меня матом: быстрей, быстрей! Осколок мешал ему стрелять. Такой бой шел — каждый автомат на счету. Вырвала все же. Тот, второй, позже. На полгода позже, а, Коля? Тот возле сердца у него. Ждет своего часа.

Тетка бережно, как больному, опустила папе пижаму.

— А ты: «Каждый год в санаторий ездит…»

Она села, зажала лицо в ладонях. Посидела, покачалась. И, не отрывая ладоней от лица, вдруг прочла горько:

Мы не от старости умрем –

От старых ран умрем…

Откуда мне было знать про тот осколок? Маленькая такая, незаметная даже ямка… Про большой рубец я как-то, в детстве еще, спросил у папы. Он лаконично ответил:

— Ранение.

Я спросил:

— Больно было?

Он ответил:

— Не очень.

И все. Откуда мне было знать про тот осколок?

Я долго не мог уснуть. И все мерещился мне тот осколок. Тетка потом рассматривала последний рентгеновский снимок папиного сердца. И показала снимок мне — я попросил ее показать. Кончиком мизинца тетка тронула что-то черное, маленькое, угловатое и сказала: