Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая

— Подумайте хорошенько, прежде чем решиться на такой шаг. Сорок пять лет жизни в гуще своего народа — это сильнее, чем какая-то бумажка, даже если бы она и давала вам право с ним расстаться.

Финн сказал:

— Для нас печати царского времени тоже не имеют никакой силы. Но неблагоприятные географические условия нашей страны заставляют нас терпимо относиться к эмиграции. И если этот человек желает покинуть свою страну, мы не будем возражать.

Так сказал финн, смотревший на меня довольно холодно. И все-таки я не стал пока ничего ему растолковывать, чтобы не помешать разговору обо мне дойти до конца.

Русские спросили меня:

— Где ваша семья?

— У меня нет семьи.

— А родители?

— Я их не помню.

— Но кто-нибудь остался же у вас там, где вы родились?

— Где я родился?

— Да.

— Остался. Муставаара.

— Муставаара? Что это значит?

— Черная опасность. Это фамилия такая одного человека.

— А кто он такой, этот ваш Муставаара?

— Это не мой Муставаара. Это ваш Муставаара.

— Почему наш?

— Из вашей земли он был изгнан в девятьсот семнадцатом.

Я сказал это и тут же сам призадумался над своими словами. Действительно, вот как оно получилось. Они изгнали из своей земли то, что приносило им зло. Должно быть, именно так обстояло дело. Добро они не стали бы изгонять из своей земли. Кто станет изгонять от себя хорошее? Дураком надо быть, чтобы сделать это. Они изгнали из своей земли зло, а оно появилось в Кивилааксо и там избрало себе место жительства. И там оно, в свою очередь, совершило то, что свойственно было злу. И оттого, что оно это совершило, я оказался теперь здесь, перед ними.

Но, с другой стороны, выходило, что я попал в страну, где не оставалось больше зла. Вот что было любопытно. Уже одно это стоило того, чтобы задержаться в ней немного и осмотреться. Нельзя было упускать такой случай. Столько лет я думал об этой стране и даже знал ее язык — и вдруг теперь, когда я уже попал в нее, вернуться назад, не попытавшись на нее взглянуть? Нет, уж пусть лучше пока думают, что я решил переселиться к ним совсем, — лишь бы это помогло мне задержаться тут на несколько дней. А потом, когда придет время, я им разъясню все, что нужно.

Такие мысли пришли в мою догадливую голову в ту минуту, когда я упомянул им про Муставаара. А они сказали мне:

— Хотите, мы дадим вам полгода или даже год на раздумье? Вы поживете у нас и поработаете на правах советского гражданина. Заодно присмотритесь к нашей жизни, чтобы потом рассказать о ней своим соотечественникам. В ближайшее время мы собираемся практиковать широкий обмен студентами с целым рядом стран, в том числе с Финляндией. Вы, разумеется, не студент. Вы рабочий. Но пользу делу мира и сближению между нашими народами вы сможете принести не меньшую, если не большую. А по истечении года скажете нам свое окончательное решение.

Я мог бы сказать им свое окончательное решение в ту же минуту, но вместо этого задал такой вопрос:

— А где вам будет не страшно меня поселить, простите в любезности, пожалуйста?

Они удивились:

— А почему мы вас должны страшиться?

— А потому, что я могу где-нибудь подсмотреть, как вы готовите миру войну.

— Вот как! Войну готовим? Откуда у вас такая поразительная осведомленность?

— На это есть газеты и радио.

— А сами-то вы какого мнения?

— А сам я лучше посмотрю сперва, а потом вам скажу, если позволите, извините за доброту, пожалуйста, будьте в одолжении.

О, я знал, как с ними разговаривать! И надо полагать, что именно эти мои ловкие ответы с такими вежливыми добавлениями заставили их в конце концов сказать мне такое:

— Ладно. Мы попробуем оставить вас пока в Ленинграде. Как вы на это смотрите?

Как я на это смотрел? Никак не смотрел. Смотреть я собирался потом. Но я спросил:

— А тут столярная работа для меня найдется?

— Найдется. Только ставим вам одно непременное условие: внимательно высматривайте наши «приготовления к войне». Подмечайте все, что выдает наше намерение «навязать» миру войну. Принимаете такое условие?

Почему мне было не принять? Конечно, я принял такое условие. Его не так уж трудно было выполнить в стране, которая только тем и занималась, что готовила завоевание всех других стран, о чем я слыхал не раз от премудрого Юсси Мурто. Правда, меня немного смущала такая их готовность показывать постороннему глазу то, что следовало скрывать. Но тем хуже было для них, а не для меня. Не мне предстояло краснеть за все то неприглядное, что я мог у них подсмотреть, если оно действительно имелось. Меня заботило другое: как бы побыстрее все у них посмотреть и вернуться в Суоми хотя бы в том же месяце.

Но я не вернулся в том же месяце. Не вернулся я и в следующем. И даже тем летом я в Суоми не вернулся. Какое там! Оно пролетело так быстро, что я не успел его заметить. И весь выделенный мне год пролетел с той же быстротой. И только сейчас я пытаюсь восстановить его в памяти, идя по их Невскому проспекту, полному воды и свежести после грозы.

Какая была дана мне задача теми, кто разрешил мне, в согласии с финским представителем, прожить год в России? Задача была такая: узнать поближе народ, с которым предстоит сдружиться финскому народу. Как я выполнил ее? Никак не выполнил. Не туда я смотрел, куда надо. Вот в чем была моя беда.

И думал я тоже совсем не о том, о чем следовало думать. Я думал все время, как бы не натолкнуться на того Ивана, перед глазами которого когда-то убили его жену и ребенка при содействии финна по имени Арви Сайтури. И еще меня заботило, как бы не встретиться с кем-нибудь из тех, кто побывал во время войны в наших лагерях. Вот о чем я думал у них все время.

Но судьба словно нарочно постаралась устроить именно так, чтобы первым человеком на моем пути к работе в их городе Ленинграде оказался как раз тот самый Иван. Мог ли я это предвидеть? И когда он посмотрел на меня, грозно сдвинув свои мохнатые брови, мне вдруг почему-то очень захотелось вернуться скорей обратно в мою благословенную Кивилааксо, какие бы суровые испытания меня там ни ждали.

Да, это был он. Я сразу его узнал, помня рассказ Арви Сайтури. И глаза были такого же цвета — серые с голубым, и рост подходящий, и плечи и руки соответственные. Да, именно такие руки могли сдавить горло врага, ударить его о ствол дерева и выбить из него дух. И звали его Иван Петрович Иванов.

Он был главным в той бригаде, которая восстанавливала поврежденный немецкими бомбами дом в Коротком переулке. К нему меня и направили из отдела кадров строительного треста, куда я попал после разговора в их Министерстве внутренних дел.

Но я сделал вид, что не замечаю в его глазах угрозы, хотя сам на всякий случай покосился вправо и влево, выискивая какой-нибудь предмет, пригодный для защиты. А угроза в его глазах появилась после того, как он прочел бумажку, выданную мне в министерстве. Вычитав из нее все, что меня касалось, он вернул ее мне, а я покрепче напружинил ноги, чтобы не свалиться от его удара. Но вместо удара он вдруг сказал спокойным басистым голосом: