Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая

Такие речи вел Егоров Иван перед своим рыжим гостем, показывая ему рисунки Ермила, заполнившие на стенах все свободные места. А гость удивлялся, качал головой, пожимал плечами и наконец воскликнул:

— Ну и ну!.. Надо же так спятить, чтобы убивать на это свои часы отдыха. А на кого же они все так пристально таращатся?

Егоров ответил:

— Это секрет художника. Но тебе предоставляется полное право думать, что они высматривают с таким любопытством человека будущего.

— Человека будущего?

— Да. Не напрасно же художник проследил развитие различных народностей. Он сделал это, чтобы подвести затем какой-то итог. Вот здесь, над письменным столом, у него изображены представители современных крупнейших наций. Они, вероятно, и дадут миру нового человека.

— Когда дадут?

— О, это произойдет не скоро. Где-то там, в грядущих тысячелетиях. Сперва человечество должно будет пройти очень длительный путь содружества. А всякие биологические преобразования — это еще более долгий процесс. Вот здесь уже намечено несколько типов будущего человека нашей планеты. Видно, что художник сам еще не вполне убежден, какая раса оставит в этом типе самый заметный след. Здесь у него европеец с легкими монгольскими чертами и монгол с европейской формой головы. Есть и темнокожий красавец. А здесь что-то близкое к индийцу или к индонезийцу. Но все они красивы. Иначе и не может выглядеть будущий гражданин планеты, потому что телесная красота наравне с духовной достигнет в нем своего наивысшего расцвета. Но до этого в каждой части света еще сохранится на очень долгое время какой-то свой тип, хотя язык, возможно, уже сформируется общий.

— А какой это будет язык?

— Хм… Какой. Я должен знать? Карельский, разумеется.

— Нет, зачем же. Ты серьезно скажи.

— А уж финский — обязательно!

— Ну вот! Поехал опять! Эк они в тебе засели как! Мы-то там надеемся, что он здесь уже вытравил из себя эту занозу вдали от тех мест. А он все то же. Нехорошо, Ваня! Не годится так.

Егоров ответил тихо, стоя ко мне спиной:

— Этого из меня не вытравишь. Дважды принял я от нее горе. И оба раза оно исходило от чужих солдат, которых она пускала на свою землю. Как могу я к ней относиться иначе? Ну ладно. Хватит об этом. Ты как? Насмотрелся? Пошли!

Но рыжий сказал:

— Постой! Что значит «к ней»?

— К ней, которая способна продаваться. А имя у таких одно.

— Но, но! Ты, я вижу, тут еще больше свихнулся. Совсем одичал, оторвавшись от нас. Затвердил свое: «к ней», «она». Как будто это такой уж цельный кусок. Не приравнивай весь народ к той жалкой кучке, которая действительно продавалась. Забыл уже, как их рабочие боролись против царского строя плечом к плечу с русскими рабочими? А сейчас кто, как не они, повернули свою страну на путь мира и дружбы с нами? Не мне бы это говорить и не тебе бы слушать.

— Это все так. Я понимаю. Но это слова, а то — боль сердца.

— Как! А в этом нет сердца?

— Ладно. Идем.

— Постой. Не торопись. Покажи, где они?

Егоров показал:

— Вот. Начиная с тринадцатого века. Видишь, как меняется тип? Уже в восемнадцатом веке заметна примесь германского. В девятнадцатом — больше. В конце двадцатого германский тип уже преобладает. А в третьем тысячелетии они совсем растворятся в европейском типе.

— Да ну! А карелы?

— Тем более. Да ты и сам сейчас уже ни то ни се. Полюбуйся на себя.

Карел встал перед зеркалом, округлив свои зеленовато-рыжие глаза и надув красные щеки, усеянные веснушками. Скорчив страшную рожу, он ударил себя кулаком в грудь и вскричал:

— Это я — то растворюсь? Да никогда в жизни! Вранье все это. Отрицаю начисто всю эту вздорную теорию. Пошли, Ваня. До свиданья, товарищ столяр!

В первой комнате они поговорили немного с женой Ермила, потом извинились по поводу беспокойства, которое причинили ей, и ушли. А я остался доделывать мольберт, старательно зачищая наждаком его поверхность, чтобы затем пропитать маслом.

И, занятый своим делом, я думал в то же время о том новом страшном заговоре против финского народа, который мне удалось так неожиданно раскрыть в подтверждение пророческих слов Юсси Мурто. Вот, оказывается, какие вещи тут обнаруживаются, когда поглубже проникнешь в их таинственные катакомбы. Даже ты, Юсси, не догадался бы предусмотреть с их стороны такую невероятную выдумку в способах истребления народов. А я догадался. О, я очень способный перениматель твоего образа мыслей и уже продвинулся, кажется, гораздо дальше тебя по этому пути. Продвинувшись таким образом, я тут же спросил себя с тайным страхом, вполне естественным для такого случая: сколько же у них еще затеяно против нас в разных местах заговоров, если только в одной этой семье их оказалось целых два? Отец истреблял нас в теории, а сын готовился истребить на практике. И надо сказать, что отец действовал куда основательнее. Страшно подумать, сколько крови собирался он пролить, поражая насмерть целые народы острием своего карандаша.

Я подошел к тем листам, где он представлял то, что собирался оставить от финнов. Рисунки здесь были все одного масштаба, и на них, помимо всего прочего, виднелись отметки, показывающие телесный рост нарисованных людских фигур. По Ермилу, выходило, что будущие люди Земли не мельчали, а наоборот, становились крупнее нынешних. Финский парень конца двадцатого века был у него ростом в сто восемьдесят пять сантиметров, а финн третьего тысячелетия дорос до двух метров. Это ладно, Пускай бы так. Но на кого он стал похож? Ничего финского в нем не осталось. Он скорее напоминал шведа, чем финна. И какого шведа! Швед будущих времен тоже не был у него похож на самого себя. Он больше походил на англичанина или на немца, которые тоже начисто изменились. А куда же делся финн? Куда он собирался упрятать финна — вот что я хотел бы знать! Был в мире финн — и не стало в мире финна! Но как быть миру без финна?

В своей кровожадности этот уничтожатель дошел до того, что не пожалел собственной семьи и даже самого себя. Обросший бородой и обутый в лапти, одетый в полосатые штаны и длинную рубаху, подпоясанную толстым шнуром, он сам стоял среди русских крестьян девятнадцатого века. Его огромный сын, тоже успевший обзавестись небольшой светлой бородкой и одетый в длинный кафтан, бился на кулаках с каким-то свирепым черноусым воином перед царем Иваном Грозным. А его дочь, наряженная в богатое длинное платье с широким подолом, смотрела на меня своими сказочными глазами из самых древних времен России. Она потом, правда, повторялась в более поздние столетия, одетая каждый раз по-иному, но даже ее он растворил в разных других женщинах мира где-то на пути к третьему тысячелетию. Такая же суровая доля постигла молодого Петра Ивановича, который только один раз мелькнул среди мужских русских лиц второй половины двадцатого века и больше не появился нигде.