Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая

Я немного выдвинулся из-за его спины, приподнявшись на цыпочки возле плиты, чтобы сделаться заметнее. Как-никак я был хозяин в этой комнате. А он еще поговорил немного в том же роде, сдерживая сколько мог размах своих многоопытных губ, для которых тут не требовалось особенно тонких и извилистых движений. И под конец он сказал:

— Ну-с, не смея долее нарушать божественной гармонии двух любящих сердец, считаю нужным откланяться. Да пребудут мир и счастье у этого очага. Надеюсь, что в новом доме вы не прогоните от своего порога вашего недостойного соседа?

Говоря это, он еще раз поцеловал руку Айли и в мою сторону тоже качнул слегка шляпой, не удостаивая меня, однако, своим взглядом, который он продолжал вперять в Айли, вкладывая в него при этом какое-то особенное значение. А она краснела от этого взгляда, не зная, что ему говорить. Да, он все еще был красив, хотя и поизносился немного. Слабый свет осеннего дня скрадывал неровности его расплывшихся губ и морщины у глаз. А дождь, увлажнив слегка кожу его лица, прибавил ей свежести.

Откланявшись, он вышел на двор, и мы вышли за ним. Там его дожидалась легковая машина Линдблума, из которой выглядывали Гуннар и Улла. Когда он уселся внутрь и Гуннар, сидевший за рулем, тронул машину, белокурая круглолицая Улла помахала приветливо моей Айли. И хотя они совсем не были знакомы, моя Айли тоже с готовностью помахала ей вслед.

Но я не собираюсь даже упоминать вам о Муставаара. На черта он вам? Я и сам был бы рад выкинуть из головы всякую память о нем и не знаю, почему он вдруг вспомнился мне теперь. Чей он человек и кому нужен был на этой земле — вот что мне хотелось бы знать.

Он и тогда опять очень скоро уехал, этот Муставаара, в какие-то заморские края, где у него были, кажется, жена и дети, и только один раз он мне еще встретился перед отъездом. Я в это время закладывал на ночь в ригу для просушки очередную партию снопов ржи, которую мне предстояло молотить и веять с трех часов следующего дня. А он проходил через гумно в темно-зеленой охотничьей куртке и высоких сапогах, с ружьем через плечо. Он в тот день охотился вместо с Арви за озером и теперь шел от Арви к себе на дачу. Видно было, что он изрядно угостился у Арви, потому что лицо его было красное, а изо рта пахнуло вином, когда он уселся на пороге напротив огня, разведенного из крупных поленьев в печи риги, и сказал мне по-русски:

— Здорово, чухна!

Я, конечно, ничего ему не ответил на такое приветствие. Я сделал вид, что не слыхал его. Снопы шуршали, оттого что я забрасывал их снизу на деревянные колосники. А когда я сам взбирался на колосники, укладывая на них снопы плотнее друг к другу колосьями вверх, то поднималось такое шуршанье, что я имел полное право не расслышать его. А он тем временем что-то говорил. Спускаясь вниз, чтобы забросить наверх очередную партию снопов, я, конечно, мог его услышать, но я настолько отвык от русской речи за последние двадцать лет, что понимал его слова очень туго. Он примерно такое говорил, куря папиросу и плюя в огонь:

— Молчишь, чухонская морда. И отвечать не желаешь. Зазнался в своей хваленой независимой Чухляндии. Но погоди, мы еще поубавим вам спеси. Вы принадлежали России и будете принадлежать. Запомни это. И на этот раз никакой автономии. Финляндская губерния — вот все, чего вы заслуживаете. Родилась наконец на нашей многострадальной планете сила, способная раздавить большевизм. Мир должен принадлежать людям, рожденным для власти самим богом, а не случайным выскочкам. Да-с, дорогой мой. Или ты полагал, что я примирился с положением бездомного пса? Эй, ты! К тебе обращаются!

Мне стало неудобно все время молчать, и хотя я не совсем ясно его понимал, но сказал, чтобы его успокоить:

— Нет, конечно. Если что у человека отнято им заработанное, то нельзя с этим примириться.

Я сказал это по-фински, потому что мне уже трудно было подбирать и выговаривать русские слова после двадцати лет молчания на этом языке. Но он сразу же повторил мои слова по-русски. Бросив щелчком пальца окурок в огонь и послав туда же последний плевок, он сказал:

— Им заработанное? Идиот. А священное наследственное право для кого существует со времен Адама? Не ты ли родился его отменить? Мои владения приобретены усилиями многих поколений нашего рода. Или, по твоему, мои отцы и деды трудились над созданием красивейшего каменного здания на Псковщине для того, чтобы в нем обосновался большевистский ликбез? А законного наследника куда? К чертовой матери, на чужие хлеба? Нет, господа от большевизма! Приближается и к вам час возмездия. Рожденный быть властителем будет им наконец. Или даром горел во мне все эти годы такой же вот огонь? Или даром питал я им из года в год своих детей, как питал меня мой покойный отец? Весь огонь своей души отдал я этой цели. Всю жизнь, все помыслы и надежды. Без этой цели было бы пусто и мертво в моей жизни, как в могиле. И вот все ожило, черт подери! Пришла награда за мое терпение! Что ж делать, если я пока еще слаб и вынужден прислониться к более надежной силе? Но и за это временное унижение я потом воздам сторицей всем, кто в этом повинен, даже нынешним своим покровителям, будь они прокляты! О, власть бы только мне, власть! Занять бы только на земле свое законное место, и тогда держись вы — от сохи и станка, опоганившие святилище моих предков. Я вам укажу ваше настоящее место!

И, говоря так, он сжимал свой крупный белый кулак, никогда не знавший тяжелой работы, и размахивал им перед собой. И рот его дал тут больше воли, чем перед моей Айли. Он так и ходил вокруг его зубов неровным красным кругом, дергаясь туда и сюда, похожий при мигающем свете пламени на большую воспаленную рану. И мне страшно было встречать его взгляд — столько горело в нем ненависти, усиленной отблесками огня.

Он встал и ушел от меня, не сказав ни слова на прощание. Меня не было для него. Он не ко мне свернул с пути, а к огню, чтобы выкурить свою папиросу. И обратился он ко мне с первыми словами не ради меня, а только для того, чтобы как-то начать разговор со своими мыслями. Окончив с ними разговор, он ушел в сырую темноту осенней ночи своим обычным крупным шагом, при котором он выносил каждую ступню вперед с таким видом, словно выискивал, что бы там такое раздавить перед собой в осенней снежной слякоти.

Он уехал скоро, слава богу, и мне не понадобилось приглашать его весной на новоселье. Приглашение было отправлено только родным Айли. Но даже из них приехал один Юсси, объяснивший это нездоровьем родителей. Он без особенного интереса потрогал обитые картоном стены наших комнат, похвалил узор на линолеуме и постоял на балконе, глядя на озеро и темный лес позади него. Думал он о чем-то другом — не о нашем с Айли новоселье.