Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая

Он еще некоторое время говорил в том же роде. А я молчал, с трудом вникая в русский язык и ожидая, чтобы он встал и ушел. О том, чтобы ударить его ножом, я больше уже не думал. Время для таких мыслей прошло. Никаких мыслей не было в моей голове, когда он сидел так, заняв собой половину моей комнаты и направив на меня в сумерках вечера свои две черные пропасти, способные меня поглотить без остатка. Я только ждал, чтобы он ушел. Не место было за этим столом ему, опоганившему мою жизнь и теперь несущему какую-то новую беду моей стране. А он вдруг прервал себя и сказал мне:

— Ну-с, так как же мы порешили? Пора ответить, я полагаю. Невежливо хозяину молчать перед гостем. Не заставляй меня ждать! Да или нет? Ну!

Он ударил своей тяжелой ладонью по краю стола и умолк, подавшись в мою сторону всем корпусом. На этот раз продолжать молчание было уже неудобно. Но сказать ему то, что я сказал Арви, у меня тоже не хватило духу. Поэтому я выдавил из себя такое:

— А насчет тех мечей? Как с ними потом? В починку?

О, я умел, когда надо, повернуть разговор в безопасную для себя сторону. Голова у меня недаром занимала свое место на плечах. Даже он поддался на мою хитрость и, забыв о своем требовании ко мне, сказал:

— Ха, «в починку»! Ты шутник, я вижу. Да будет ли что чинить, милый мой! Видишь ли, силы, с которыми нам предстоит схватка, настолько огромны, что жертвы превзойдут всякое представление человеческое. И гибель в этой схватке нескольких народов не будет иметь никакого значения для двух главных враждебных сил. Им самим придется, возможно, пожертвовать половиной своих собственных народов ради одержания победы. Но черт с ними, с народами! Они слишком расплодились на нашей тесной планете. Пусть гибнет все к чертям собачьим, лишь бы не оставалось оно без конца на мертвой точке. Довольно мне кланяться и заглядывать в глаза сильных, ожидая их благостыни! Довольно питаться подачками! Не для того я рожден, чтобы служить интересам других. Мне самому должны служить и кланяться! И пусть сотрется к черту с лица земли половина России вместе с ее окоммунистичившимся населением, но я еще приду туда и займу там подобающее мне место. Я не желаю, чтобы разобрали по кирпичу мой старый дом, построенный еще моим дедом, и пустили его на какие-то колхозные коровники. Я не желаю, чтобы моя земля стала дном озера ради того, чтобы какие-то их захудалые колхозы получили электрический свет. С каким наслаждением я уничтожил бы у них все! Любая созданная ими вещь враждебна мне, ибо одним своим появлением на их почве она отрицает мое существование. Каждый родившийся у них ребенок — мой непримиримый потенциальный враг. Все живое уничтожил бы я у них, вплоть до грудных детей. Когда я проберусь наконец в их проклятый лагерь, ни капли жалости не будет у меня в сердце. Я буду совершать зло на каждом шагу и совершать его с наслаждением. С наслаждением придушу кого-нибудь в глухом углу, подожгу лес, налью керосина в колодец, подпилю мост, подожгу скирду с хлебом, воткну корове в бок ржавый гвоздь, подобью камнем курицу. А когда будет наконец предоставлено право голоса всемогущей и всемилосерднейшей атомной бомбе, я постараюсь приложить к ней руки. И тогда держитесь вы, вздумавшие поставить меня вне жизни. Целые материки будут вздрагивать и приплясывать под моими ногами, когда мне дадут наконец в руки то, чем я смогу разносить по земле смерть и разрушение! О, когда же наконец я смогу вынести наружу тот огонь, который пожирает меня изнутри! О, трусливые, новоиспеченные вельможи мира, размягченные своей жалкой демократией! Вода у них в жилах вместо крови, монеты у них вместо глаз, ассигнации вместо мозгов. Но наступит время, и с ними тоже будет у меня разговор, как у равного с равным. И с вами еще поговорю, чухонское племя! За все свои унижения у каждого спрошу ответа, и тогда пощады не ждите никто!..

Он говорил так, и рот ходил у него ходуном на все четыре стороны. А я сидел и молчал. Что-то исходило от него такое, что стягивало мне руки, ноги и язык. Я понимал теперь, сидя на своей стороне стола, что и поклонам его нельзя верить. Даже они несли в себе угрозу. Я сидел, отгороженный от него столом, и не был уверен, что у меня станет силы выхватить нож, если он вздумает что-нибудь сделать со мной. Но он уже не видел меня. Вместо меня для него в комнате было пустое место. Он смотрел в какие-то иные пределы, изрыгая свои огненные слова, от которых мне становилось холодно.

Наконец он ударил кулаком по столу, задев при взмахе керосиновую лампу, висевшую над столом. Стеклянная лампа вылетела из своего проволочного гнезда, и стекла зазвенели на полу. Он встал и вышел, хлопнув дверью с такой силой, что едва не сдвинул с фундамента всю мою хижину.

И сразу стало тихо в моем доме после его ухода. Я прислушался, ожидая, что он вернется. Он мог вернуться, чтобы еще раз напомнить мне о завтрашнем дне. Но нет, он не вернулся. Тогда я встал и прошелся по комнате, давя сапогами стекла от лампы. В углу за печкой стоял топор. Он был старый, тяжелый, покрытый ржавчиной. Но топорище к нему сделал когда-то Илмари Мурто, и оно могло служить еще долгое время. Я подошел к столу, нацелился обухом на то место, где к нему прикасались руки Муставаара, и ударил. Конец доски обломался. Я ударил еще и еще. Обломались концы у других досок стола. Я воткнул топор в скамью, на которой он сидел, и она треснула вдоль. Я повторил удар, и скамья раскололась надвое. Вот какие вещи я мог проделывать в своем собственном доме.

Сжимая топор в руках, я покрутил головой туда и сюда, не придумав еще, как его использовать дальше. Можно было, конечно, поставить его на прежнее место и снова заняться теми мыслями, которые прервал Муставаара. Но у меня уже пропала охота к ним возвращаться. От одной мысли о возвращении к ним что-то невеселое подступало к моему горлу. Черт с ними, с мыслями! Не о чем было мне больше думать. И, не думая больше ни о чем, я снова обрушил свой топор на стол и скоро разбил его на куски, Потом я расколол вторую скамейку и остановился перед кроватью своих родителей. Простите меня, отец и мать! Я ударил по одной спинке кровати, ударил по другой. Я изрубил в куски кровать и матрац.

Я сшиб со стены полку. Какой-то конверт, засунутый между стеной и полкой, отвалился от стены и тоже упал на пол. Я поднял его. На нем стояло мое имя. Я вспомнил о русской метрике, оставленной мне приютом. Но что мне теперь было до этой метрики? Я засунул конверт в карман и ударил по рукомойнику, послав его за печку. Я ударил по старой, высохшей кадке для чистой воды, и ее доски и обручи рассыпались по всей комнате. Я ударил обухом по оконной раме, по одной, другой и третьей. И все они вылетели наружу вместе со стеклами.