Эльмар Грин - Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

Сказав это, женщина встала с кресла и положила в шкаф книгу, которую держала в руках. Это позволило всем взглянуть сзади на ее фигуру, очень широкую в бедрах. Двое мужчин, сидевших за маленьким шахматным столиком, переглянулись между собой и улыбнулись. Стоявшая у окна девушка в цветастом платье тоже улыбнулась, обменявшись взглядом с двумя другими женщинами. Я догадался, что речь шла о женщине менее полной, и, стало быть, именно о моей женщине. Но я никак не мог с этим примириться и еще раз спросил женщину, сидевшую ближе всех ко мне за круглым столом:

— Значит, она уехала?

И та с готовностью повторила мне уже сказанное:

— Да. У него срок путевки истек, и он уговорил ее уехать вместе.

— Куда уехать?

— К нему в Москву.

— В Москву? Значит, она теперь будет жить в Москве?

— Очевидно. Ведь он москвич.

— А где она вышла за него замуж?

— Да здесь же. Вам уже сказали. И мы все торжественно отметили это событие.

— Иванова Надежда Петровна?

Я спросил это еще раз, потому что все еще не мог поверить. Не хотел я этому верить. Не могло этого быть. Но вместо ответа на мой вопрос все опять обернулись ко мне и уже не сводили с меня глаз. Пожилой мужчина в очках пошевелил газетой и спросил меня:

— А вы кем ей приходитесь, простите за любопытство, знакомый какой или родственник?

К такому вопросу я не был подготовлен и ответил не особенно четко. Сперва я сказал: «Да». Потом сказал: «Нет». Потом опять сказал: «Да». И опять: «Нет». И пытаясь все это поправить, сказал в пояснение:

— То есть я не то чтобы совсем нет. Скорее наоборот, и даже очень… То есть я — то нет, конечно… Там брат у нее — вот почему… Но в то же время… Если бы не так… То есть все шло к тому… А так, что же… Но разве я могу? Смешно было бы…

Так я пояснил им, но тут же заметил, что удивление их от этого не прекратилось, а скорее даже возросло. Шахматисты совсем забыли про свои шахматы, дружно уставившись на меня. Пожилой человек с газетой передвинул очки на лоб, чтобы они не мешали ему меня разглядывать. А лица женщин выражали не только удивление, но даже затаенный страх. Тогда я встал. Пол веранды уже не вел себя странно, и я чувствовал в ногах прежнюю устойчивость. Пользуясь этим, я направился к выходу, но в дверях веранды остановился. Я вспомнил, что должен еще что-то сказать этим людям, только не мог вспомнить — что именно, и стоял некоторое время молча, обратясь к ним лицом. И они тоже все как один смотрели на меня, округлив глаза. Наконец я вспомнил и сказал:

— До свидания.

И они тоже в одно слово, хотя и разными голосами, ответили мне:

— До свидания.

Я прошел зеленый дворик и вышел на улицу, ни о чем не думая. Поднявшись опять на верхнюю улицу, я и по ней шел некоторое время, ни о чем не думая. Я только шевелил губами, повторяя про себя последнее слово, проникшее в мое ухо. Его произнесли разными голосами: мужчина в очках — самым низким, шахматисты — полутоном выше, женщины — своими женскими голосами разного оттенка, и самым высоким голосом произнесла девушка, стоявшая у завешенных тонким полотном стекол веранды.

И все эти голоса я теперь пытался повторить про себя, однако они плохо мне давались. Мужские голоса я кое-как воспроизвел, трижды повторив разным тоном: «До свидания». Но выговорить это слово за женщин было труднее. А когда я попробовал выговорить это же слово за девушку, то получился просто натужный писк. Я несколько раз попробовал произнести это слово за девушку и не мог выдавить из себя ничего, кроме писка.

Тем временем я успел подойти к какому-то человеку, смотревшему на меня с большим вниманием, и даже остановился перед ним. А остановился я перед ним потому, что это был уже знакомый мне молодой милиционер, и потому, что у меня был к нему какой-то вопрос, хотя я еще не прекратил свой писк. Но убедившись, что с писком у меня ничего не выходит, я оставил его и принялся обдумывать свой вопрос к милиционеру. Обдумав его, я сказал ему:

— Мне надо в Ленинград.

Он тронул рукой, одетой в белую перчатку, красный околышек своей белой фуражки и спросил:

— Зачем?

Я ответил:

— На работу успеть надо.

— На какую работу?

— На свою.

Он опять взял руку под козырек и сказал строго:

— Ваши документы попрошу, пожалуйста, гражданин.

Я протянул ему документы. И опять бумажка Министерства внутренних дел оказала свое действие. Прочтя ее, он вернул мне документы, снова сделал под козырек и спросил:

— Вы первый раз в Крыму?

— Да.

Вам нужно сесть в Ялте на автобус дальнего следования и доехать до Симферополя. А оттуда есть прямой поезд в Ленинград.

— А как попасть в Ялту?

— Можно катером, а можно автобусом. Вот там, в конце улицы, остановка.

Я сказал ему «спасибо» и направился к остановке автобуса. Но горе мое было слишком велико. Это было такое горе, от которого можно было зашататься. Я попробовал шатнуться туда-сюда, однако это у меня плохо получалось. Тогда я вспомнил, что в таких случаях иногда идут вперед, ничего не видя от горя. Я пошел вперед, ничего не видя, но увидел почту и зашел туда. Там я купил открытку и написал своей женщине поздравление. Что мне еще оставалось делать? Я написал поздравление, пожелав ей счастья в супружеской жизни. Послать открытку пришлось по старому адресу, ибо ее нового, московского адреса я не знал.

А потом я пришел на остановку автобуса, где уже скопились люди. Из их разговоров я узнал, что ялтинский автобус только что ушел, а следующий будет через полчаса. Но я не мог стоять на месте полчаса. У меня было горе. Определив направление, по которому автобусы уходили в Ялту, я зашагал туда же и скоро вышел на асфальтовое шоссе.

Теперь у меня осталась одна забота — добраться скорей до Ленинграда, пока не кончился мой отпуск. В Ленинграде мне предстояло еще с месяц поработать в строительном тресте, после чего я мог вернуться в свою родную Суоми. Вот все, что мне осталось. И думая об этом, я шагал по асфальтовой дороге в Ялту, чтобы там сесть на автобус, уходящий в Симферополь. Вот и все. Вот и все. Вот и все.

И только одно вызывало у меня тревогу: на какие деньги доеду я до Ленинграда. На автобус до Симферополя я надеялся наскрести, но на прямой поезд, идущий из Симферополя в Ленинград, денег у меня не было. Не было. Не было.

Как легко я тогда распорядился ими, не глядя и даже с этакой небрежностью выложив их на стол. Но мог ли я поступить иначе, не уронив себя в мнении других? Женщины смотрели на это своими красивыми глазами. И чувствовал я себя тогда героем, смелым и щедрым. Но кто мешал мне выложить на двести рублей меньше? Не было бы теперь такой заботы. Подумать надо было, прежде чем выкладывать. Подумать. Подумать. Подумать.

Мои несчастные скулы и лоб горели от ожогов солнца, а с носа кожа сползала уже вторым или третьим слоем. Я пробовал закрывать нос листом, но лист отваливался. Я пробовал прикрывать лицо ладонью, но это уже не спасало его. Да и поздно было прикрывать. Раньше надо было об этом позаботиться.