Эльмар Грин - Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

— Выше двух метров.

Я кивнул. Это была добротная рожь, богатая и соломой и колосом. Она высилась над нами по обе стороны узкой полевой дороги, как молодой лес. Когда мы вышли на улицу деревни Кряжино, парторг спросил:

— Значит, наш колхоз вас не заинтересовал?

Я подумал, прежде чем ответить. Я всегда все обдумываю в жизни. Так уж устроена моя умная голова. Обидеть их мне не хотелось. Они не проявляли старания спровадить меня скорее в другое место. Наоборот, они даже устроили меня на квартиру, готовые кормить все то время, что я пожелаю у них остаться. Но ведь меня с великим нетерпением ждала под Ленинградом моя женщина. Не мог я так долго лишать ее долгожданной встречи со мной. И, кроме того, я уже знал про их колхоз все, что только мог пожелать узнать. Зачем я буду в нем задерживаться? А вдруг здесь обретается тот самый Иван или кто-нибудь из побывавших в наших лагерях? Прикинув это все в голове, я сказал:

— Самое интересное мне уже рассказано.

Он усмехнулся и промолвил с грустью:

— Что рассказ! Увидеть это своими глазами было бы куда полезнее. Посмотрели бы вы, с чего мы начали после войны, и тогда оценили бы то, что сейчас имеем. Это же прочувствовать надо! А если бы узнали, на что дальше замахиваемся, то и вовсе руками бы развели. Ну вот, мы и пришли. Заходите.

Мы вошли в его дом, где нас встретила хозяйка, такая же молодая и крепкая, как он. Она поставила на стол хлеб, нарезанный треугольными ломтями, достала из печки картофельный суп и макаронную запеканку с яйцом. Ко всему этому я приложил за столом самое добросовестное старание. А что мне оставалось делать? Надо же было как-то дать русским людям выполнить вложенное в них свыше извечное предназначение — излить на кого-то избыток своей душевной доброты, хотя бы даже на человека, который неведомо что таил против них и даже, быть может, воевал с ними и стрелял в них. Подарив им такую возможность, я прихватил заодно от этой их неистребимой доброты еще изрядную долю в виде двух стаканов чая с теплыми пшеничными булками. Не мне было препятствовать законам, установленным относительно русских самим господом богом.

И не имело, как видно, значения то, что русский человек на этот раз оказался парторгом. Похоже было, что это даже усилило в нем выгодные для других народов русские качества. И если так, то пусть бы побольше было у них везде парторгов. Я бы не стал, пожалуй, торопиться уходить от него, не будь в моем сердце другой заботы. Это она настоятельно звала меня скорее обратно к Ленинграду. И она же вынудила меня отрицательно покачать головой, когда мы опять вышли на улицу деревни и парторг предложил мне пройти с ним еще километр до деревни Листвицы, куда он шел по какому-то делу. Я сказал ему:

— Едва ли там найдется такое, чего я не успел у вас в России повидать.

Он ответил:

— А почему бы нет? У нас там, например, новая школа есть, выстроенная из церковных кирпичей.

— Церковных?

— Да. Развалили церковь за ненадобностью и выстроили школу.

Вот, оказывается, у каких развалин мы незадолго перед этим стояли. Но я у них уже видел школы и даже доставлял им древесные семена. Удивить меня поэтому школой было трудно, из каких бы кирпичей она ни состояла. Так я ему и заявил. Тогда он сказал с усмешкой:

— Не повезло нашему колхозу: не предусмотрели появления гостя с такой высокой требовательностью. А больше там что же? Ничего особенного. Силосную башню недавно соорудили. Так ведь это для одних нас только заметное событие, при нашей бедности, а вас разве удивишь? У вас и не такое понастроено в вашем-те обширном именьице. Опять же, фруктовый сад, например. По нашим понятиям он большой — первый по величине из наших общеколхозных садов, — а вам-то, верно, не в удивление. И не такие сады видывали, не такими владели. Там же у нас водоплавающая птица вся сосредоточена. Удобно ей: низинка, пруды. Интересует она вас? Ну, и свиноводческое хозяйство там же пробуем помаленьку расширять, поскольку для поросят пастбища удобные имеются. А все остальное там такое же, как и в других бригадах: дома, коровники, зернохранилища, сараи. Так что удивить вас нечем.

Я сказал:

— Да. Коровники мне уже показывали. Свиные хозяйства тоже. И плавающих птиц.

Он развел руками:

— Вот видите. Вы все успели у нас изучить, во все проникнуть, во всем разобраться. Не всякому дан такой редкий талант. Ну что ж. Неволить вас я не могу. Дорогу к пристани вы знаете. Желаю вам благополучно дойти и доехать. Привет финскому народу.

Мы распрощались, и я отправился по знакомой мне полевой дороге в обратный путь.

Наконец-то отпали все причины, заставлявшие меня продвигаться все дальше в глубину их беспредельной России. Теперь начиналось мое обратное движение, и уже никаких препятствий этому больше не предвиделось. Все опять шло гладко в моей жизни, чего там! Русские люди накормили меня обедом, и я снова был полон бодрости. Погода стояла хорошая. Голубое небо так сверкало, что больно было на него смотреть. И только редкие белые облака давали глазу отдых. Но я смотрел не столько в небо, сколько на обступившие меня со всех сторон огромные русские холмы, на которых колыхались под легким ветром зелено-желтые хлеба. Я покидал эти холмы. Не удалось им забрать меня в плен, как они ни старались. И теперь я с победным видом озирал их в последний раз.

Выйдя из хлебов к самой широкой и глубокой лощине, я не сразу в нее спустился. Куда мне было торопиться? Теплоход отходил от пристани лишь в десять вечера. Я мог себе позволить и отдохнуть немного после сытного русского обеда. В этом русская земля мне тоже до сих пор не отказывала. Ржаное поле, подступая вплотную к лощине, заняло верхнюю пологую часть ее склона и заканчивалось там, откуда склон уходил вниз более круто. На этой грани, не тронутой скотом, трава росла густо и высоко, пестря цветами. Я свернул с дороги влево и прошел метров двадцать по этой полосе нетронутой травы вдоль кромки ржаного посева. С высоты склона я видел то место, где лощина выходила к приречной низине, прорезав себе широкий проход сквозь толщу прибрежного обрыва, видел кусок низины с голубой полоской реки Оки, а за ней плотную зелень леса, уходившую на север, где ее окутывал синий цвет.

Из-за огромности лощины пятнистые коровы на ее противоположном склоне казались мелкими — не крупнее овец. Мне предстояло туда пройти. Там начинался новый холм и тянулись новые хлебные поля. Но я не торопился туда идти. Раздвинув осторожно ромашки и колокольчики, я сел в траву, вытянув ноги вниз по склону. Место для отдыха оказалось как нельзя уютнее. Позади меня стеной высилась рожь, а впереди открывался залитый солнцем зеленый простор. Воздух был пропитан запахами цветов и спелой земляники. Это были такие знакомые запахи! Это были финские запахи. И объявись тут невзначай Арви Сайтури, он определил бы это с предельной достоверностью. И заодно он бы еще раз убедительно доказал, что русская земля — это не русская земля. Только по ошибке истории ее назвали русской. Это была финская земля, и финский жил на ней народ, по странному недоразумению говоривший на другом языке. А ведь он так мечтал, наверно, заговорить скорее по-фински, этот народ. Но пока что ему приходилось, к великому его прискорбию, кое-как обходиться нескладным русским языком. А что такое русский язык? Ништо!