Дмитрий Холендро - Где-то есть сын

— Я спать рано ложусь, — успокаивал старик.

Не могли и радио подвести, чтоб гремела в доме музыка, которую так любил Харлаша.

— Подожду, — твердил старик. — У меня патефон будет.

Ночами он не спал. Ночи были разные: с безумным грохотом моря, с детским плеском волны под окном, с шепотом степной травы, с протяжным свистом диких ветров. А утром одно и то же: улыбался с карточки молодой Виктор и держал гитару в руках.

Дом на скале издавна имел свой номер, и Харлаша ни за что не хотел менять адреса.

Что бы он ни делал, он ждал. Он ждал не письма, не подарка. Он ждал сына. Иной раз, возвращаясь из села в пустой дом на скалу, он останавливался и смотрел в море.

Оно было морем красок и морем звуков. Лепет и грохот жили в его голосе рядом, розовое и черное в нем перемешались. Море умело буйствовать и умело думать — тогда оно затихало.

Харлаша мог смотреть в море сколько угодно. Он заранее угадывал, каким оно будет.

И ждал шторма, хотя волны, лениво шелестя, казалось, собирались уснуть. Но наступал миг, и где-то всхлестывалась одна волна, а там другая, дрожа, издали несла на себе белый хохолок. И вот они уже бежали... И вот быстрее... взмахивали, взлетали! Ай да волны! Сила, сила, сила гуляла! Не сила! Силища!

Старичок смотрел и смотрел, а думал все о сыне.

Подлетала чайка, била крылом над его головой, с беспокойством падала на кривых, режущих воздух крыльях и кричала:

«Чикир-чикир!»

— Здравствуй, знакомая!

— Она тебе знакомая? — спрашивал маленький Виктор.

— А как же, мне все чайки знакомые!

— А зачем чайки?

— Людям рыбу показывать.

— А она тебе покажет?

— Мне покажет.

— А шторм для чего?

— Тех, кто боится, с моря гнать.

— А ты не боишься?

— Нет.

Под скалами, внизу, уютно жила лодка. Гладкая, широкая, перевернутая вверх дном, она грела черное пузо свое на зимнем солнце, укрывалась редким снегом, падавшим на берег, а с первых дней весны до поздней осени нетерпеливо терла носом песок в глубокой щели между скалами. В этой лодке Харлаша впервые возил сына вдоль берега по водоплеску, показывал, как в прозрачной воде стоит, тычась рыльцами в мшистые камни, быстрая и осторожная кефаль, как прячется в песчаной желтизне бычок-жабоед и бычок-кругляк, объяснял, по какой погоде какую рыбу ловят. Рано объяснял. Сынишка не понимал еще, наверно, даже боялся моря, спрашивал:

— А такое большое море для чего?

— Чтобы нас кормить.

— А горы?

Они фиолетово синели где-то очень далеко, и лишь в ясные дни их силуэты обманчиво вырисовывались там, за морем, путаясь с облаками. Виктор смотрел на них из окна.

— Горы для орлов.

— А люди там не живут?

— Люди живут дома, — отвечала мать.

— Все для людей. И горы и степи, — поправлял Харлаша. — Вся земля для них, но у каждого есть свой дом...

«И я тут доживаю век один, как краб под камнем, в дыре...»

До него часто доносились их голоса, и он отвечал им:

— Сейчас еще ничего, а вот когда болел!..

Это случилось нынешней весной... Харлаша трудно дышал, метался в постели, как в путах, звал в бреду жену и сына.

Когда в открытых глазах растаял туман, Харлаша увидел возле своей постели женщину. Была она длинная, с большими руками, с крупными рябинками на щеках. И еще через мгновение он узнал в ней вдовую сельчанку лет тридцати двух, Надю Дубровину. Видно, Карпов, председатель колхоза, прислал ее.

— Полегчало вам, дедушка? — спросила она.

— Полегчало, — ответил он и испугался, что она уйдет.

Но она не ушла, поставила чайник, сунула больному градусник — доктор велел — и принялась рассказывать, как он маялся в жару и кричал что-то сыну.

Потом вытянула градусник, поглядела, очень удивилась:

— Откуда у вас такая температура?

Харлаша еле улыбнулся беззубым ртом:

— Из подмышки.

— Но все же не так горите, как три дня подряд, — улыбнулась и Надя.

— Три дня, как с огня, а четвертый — с печки, — пошутил Харлаша, чтобы ей было нескучно с ним.

И в следующие дни, поднявшись, он прикидывался еще очень слабым, просил Надю подать ему табачку из ящика.

— Вон оттуда, где карточка стоит.

Надя, доставая крупно резанный табак, все смотрела на карточку.

— Говорят, у вас жена в молодости красивая была.

— И две ямочки на щеках, точно в тесте продавлены, — отвечал Харлаша. — Глаза у Виктора ее. Ослепла перед смертью она. Пришел к нам Сенька-почтальон, парнишка тех же лет, что и наш тут, на карточке. Она зовет его подойти. Сенька подходит, а она, веришь, щупает, говорит: «Это мой сын, его нос, его губы». Я говорю: «Нет». Она не слышит. Тяжко помирала. Она глуха. У меня от старости в тот день голос совсем пропал. Так и не поговорили перед смертью.

— Курили бы вы поменьше.

— С папироской я вдвоем, а так один.

— Вредно много курить, — сказала Надя.

— Скоро брошу, — ответил Харлаша, виновато помаргивая и прикрывая на миг, словно бы от дыма, желтые белки своих глаз. — Все брошу. Помру.

Надя посматривала то на него, то на фотокарточку.

— Вот еще! Сколько вам лет?

— Пятьдесят.

— Ну?

— На море плаваю... А когда родился-получился, — это не в счет.

— Нет, верно, сколько?

— Тридцать пять. Или сорок. Не считая ночи.

Он сидел на постели в ватных штанах, продранных на коленках, а она стояла, привалясь к дверному косяку, и фыркала. Если бы кто знал, как не хотелось отпускать ее!

— Эх, была б у меня дочка, она бы меня ласкала!

Летом, в соломенной шляпе, такой старой, что сквозь нее пробивались его белые волосы, он повадился ездить в город, на вокзал. Стоял в уголке, на перроне, встречал поезда, вглядывался в лица прохожих и смотрел, как проносили почту.

Однажды с подножки вагона осторожно спустился инвалид, невысокий, но мордатый, грудастый, с бородой. Под тужуркой — тельняшка. Заскакал по перрону на одной ноге да двух костылях. Позже увидел его Харлаша на базарной площади, где кончались каменные рыбные лотки, заваленные султанкой и красными рачками. Инвалид сидел у стены, поджав ногу, и кричал так, что жилы у него на шее надулись и стояли торчком, как трубы:

Харлаша подошел, послушал, вглядываясь в его лицо. Черные брови, белые зубы... Хромой перестал петь, незло спросил:

— Чего так смотрите, отец?