Дмитрий Холендро - Где-то есть сын

— Борода у тебя таежная, — ответил Харлаша. Поухмылялся и подсел рядом: — Пахнет от тебя противно, матрос. Водки натрескался?

Матрос взялся за костыли.

— А вы не пьете?

— Почему же! Когда выпью, — сказал Харлаша, — и от меня так же противно пахнет.

И прижал его костыли рукой к земле.

— Где тебя?

— В Севастополе.

— Как?

— Был засыпан в блиндаже.

— Зачем вылез?

— Жить хотел.

— Ну и живи, а не ной!

— Как не ной? — удивился матрос. — Где я ною?

— Вот здесь, — сказал Харлаша. — Сейчас ныл. «Без обех ног оторватых...» А голос у тебя, между прочим, хрипит, как паровоз.

— Так ведь грудь тоже простреленная, отец.

— А не врешь?

— Вру, — сознался матрос. — Голос у меня не удался с детства. Плясал я... Была б нога, я бы вам чечетку отбил.

— Я тебе на слово верю.

— Нет, жалко, отец, ногу отобрали.

— А родители где?

— В Севастополе жили.

— Не искал?

— Их не найдешь.

— Вот что я думаю, — сказал Харлаша. — Пойдешь жить ко мне. Я один. Постой, не взвивайся. Меня все тут знают. Забуянишь — я милицию позову, меня послушаются. Я один, говорю. У меня места много. В колхозе работу дадут. Глядишь, так и наладишься. И я буду рад... до смерти.

...С матросом ему стало жить веселее, но через два месяца сказал ему матрос:

— Прости меня, отец, ухожу я от тебя.

— Куда, разреши узнать? — обеспокоенно спросил Харлаша.

— Женюсь, кажется.

И ушел к вдове Наде Дубровиной, а Харлаше подарил белого, с черным пятном кутенка.

В ту ночь, когда волны, нависая друг над другом, стали с осенним громом осыпаться на беper, когда чернота неба, слившись с чернотой моря, ожила и заревела ненастьем, на скалу к Харлаше пришел председатель колхоза Карпов. Скинул мокрую фуражку, стряхнул с нее капли, сказал, что пробирался береговой тропой, едва не сбило волнами, ругнул погоду и поставил на стол две темные бутылки с бумажными пробками. Харлаша понюхал:

— Откуда молодое вино?

И стал закуривать, обжигая пальцы об огонек спички. Он радовался гостю.

— Не твое дело. Пей!

Они выпили и спели рыбацкую песню, которую многие забыли, про измену невесты. Пока рыбак в море был, она с другим укатила...

— Решил я тебя, черта лешего, отсюда выдернуть, — сказал Карпов.

Ветер за окном дул в хриплый свисток.

— Слышишь?

— Как волну гонит? — схитрил старик.

— Хватит притворяться, Харлаша, — попросил Карпов.

Хлебал он лиха с этим народом, крутым и дерзким. Ни к одному рыбаку в селе нельзя было подойти, забывши, что у каждого под ребром порох да гордость. Но и сам он был, хоть и не видного роста, а крепкий, с ровной, как каменная плита, спиной, прямыми плечами и головой, посаженной на широкую, короткую шею, так словно бы для того, чтобы любого переупрямить. Случалось, один вид его настораживал других.

— Будет дурочку валять, — повторил Карпов. — Это ж известно, как ты мучаешься. И все. И ладно.

— Не понимаю, — сказал Харлаша.

— А я понимаю! — заревел Карпов. — Ты думаешь, мне легко? У меня дома тепло, семья, а я должен знать, что старый рыбак ждет погибели на скале. Да я сам тут с тобою мерзну каждую ночь!

— А ты не мерзни, — усмехнулся старик. — Вот тебе и весь совет.

Чужому горю трудно прорваться к чужому сердцу. Но и чужому сердцу, если оно даже захочет, к чужому горю пробиться нелегко.

— Ты зачем вино принес? — спросил Харлаша.

— Оно слабое.

—- Старого, как малого, чем бы ни потешить, лишь бы унять? — В голосе старика обида мешалась с угрозой.

— Старый да малый два раза глупые бывают! — остервенело рявкнул Карпов. — Надоел ты мне, Харлаша! Будь ты проклят! Ведь не пишет он тебе, не пишет, гад!

— Кто?

— Витька! — И Карпов кольнул глазами фотокарточку на комоде.

— Как не пишет? — залепетал Харлаша. — Кто тебе сказал?

— И Надя и матрос.

— Надя... матрос... — язвительно бормотал старик. — Язык некупленный, пусть брешут! Почему это не пишет? Ты не знаешь! А вот его письма, вот они, они... — Подбежав к комоду, Харлаша вытащил из ящика жестяную коробку из-под чая и перевернул ее над столом. Из нее посыпались на стол письма. Те, которые Виктор присылал когда-то... Карпов хватал их и читал вслух. Строки были торопливые, точно Виктор все время спохватывался: «Да, папа, приехать сейчас не могу... Да, мама, шлю вам свой скучный привет... Да, папа, эти деньги получил, и надеюсь на вас еще... Если вам будет трудно, я перебьюсь. Почему мама сама не пишет?.. Патефон пришлю и пластинки, где поют под гитару...»

— Старые ведь это письма, Харлаша, старые! Трудно тебе, понимаю! Но нехай ему перед людьми будет стыдно, а не тебе! Я убил бы его!

— Не надо! — испуганно сказал Харлаша. — Я виноват, мне и стыдно.

Он сгорбился еще больше, точно в него молния ударила, почернел, схватился за край стола, вслепую сел на табуретку.

— Я ему какой-то тайны не раскрыл. Я ему много тайн берег. Как низовка косяки держит, знаешь? Как хамса задкует? От других крепко прятал, для него. Не то, не то! Говорил, степь — для хлеба, холмы — для деревьев, а как я жил и живу, передать не успел! Думал, не надо

— Тайны твои, — глухо сказал Карпов, — про хамсу да ветер низовой и не тайны давно. Их сейчас все мальчишки знают.Тайна у тебя одна. Про письма. И той нет.

— Что же мне делать? — жалобно спросил Харлаша.

— Жить будешь у меня. Или у матроса, как хочешь.

— Нет, — горько прошептал Харлаша, едва выдавливая из себя слова, — С ним что делать? И ты не знаешь?

Размахнувшись, Харлаша сбросил со стола бутылки, словно не рукой, а плетью ударил по ним. Звякнув, они полетели вниз, и темная струя завилась по полу и стала лужицей в углублении. Из-за комода выполз кутенок, подтопал к лужице, понюхал, странно пискнул, не открывая рта. Харлаша поднял его на руки, прижал к груди гладкими, как культяпки, пальцами с шишками на концах, со сбитыми большими ногтями.

— Уходи, Егор, — сказал он Карпову.

Карпов натянул фуражку, потоптался, грохнул, уходя:

— Смотри, слезьми умоешься!

— Оботрусь, — сказал старик и заплакал.

Кутенок лизал его гладкие пальцы, а он шептал:

— Вишь, какие, на гитаре ими не сыграешь!

Потом покормил его с руки хлебом, размоченным в молоке, и уложил спать.

И сам улегся.

Ночь все выла, все хлопала оконными створками. В грохот, в вой ее тихо вплелся тоненький голос: «О-о-о!» Сначала Харлаше показалось, что в море песню поют. Ветер летел на скалу и нес к ней комариное, ласковое, иглою лезущее в сердце «О-о-о!». Видно, начал с ума сходить старик.

Вдруг страшная догадка согнала дрему, и он приподнялся на локтях, Долго ничего не было, потом снова повторилось.

И еще через минуту Харлаша скатывался, ссыпался вниз со скалы, к лодке.