Владимир Корнаков - В гольцах светает

Дуванча появился почти рядом.

Герасим видел упрямо сдвинутые брови, задумчивые глаза, чуть-чуть пробивающийся темный пушок на обветренной щеке. Так же, не поднимая головы, охотник прошел мимо, свернул вершиной сопки на восход. Теперь Герасим видел его спину, косичку, черный лук, потертую куртку, распластанный рукав. Почему распластанный, ведь он еще утром был цел? Перед глазами маячили подошвы унтов, исхоженные до лоска. На одной пятке темнела дырочка. Неожиданно это темное пятнышко замелькало быстрее, замельтешило. Охотник побежал!..

— Убегнет! Придут те... — Герасим стиснул винтовку. Перед глазами промелькнули эти два дня: печальный холмик, схватка со зверем, переправа по хлипкому снегу, который укрыл тропу, где каждый неверный шаг грозил опасностью, ночь, песня охотника, которая врывалась в душу, будила тоску...

— Сгубит! — Очень медленно, как непосильную тяжесть, Герасим поднял винтовку. Поймал на мушку косичку охотника.

Выстрел, точно бич, стеганул Герасима. Он сгорбился, винтовка вывалилась из рук, гулко стукнув о валежину. Герасим привалился к дереву.

— Убил...

Он поднял руку, чтобы расстегнуть ворот, который вовсе не был застегнут, но душил клещами, и снова увидел свои грязные заскорузлые пальцы.

Дуванча проснулся вскоре после ухода Герасима. Костер еще не успел прогореть, в распадок, заполненный мягким голубоватым дыханием утра, заглядывали первые лучи.

Он сел, осмотрелся. Увидев под деревом собаку, радостно улыбнулся.

— Мэнду!

Сокол ответил своей обычной сдержанной радостью, но с места не встал, не подошел. Удивленный охотник поднялся, шагнул к Соколу, но тот сейчас же подобрал мускулы, предупреждающе зарычал.

Дуванча сразу понял четвероногого друга, как только увидел свой лук перед его мордой. Вечером он вешал его на дерево, а теперь он лежит под лапами Сокола!

Дуванча подошел к костру, поднял с земли зализанную огнем банку. Повертев ее в руках, поставил на место, подошел к котомке, что висела на дереве, снял, снова повесил на место. Потом снова попытался подойти к Соколу — опять предостерегающее рычание...

Дуванча отошел на несколько шагов в сторону, разделся и начал обтираться снегом... Раскрасневшийся, освежившийся, присел у костра. Тело, растертое снегом, горело, расслабленные сном мышцы наливались силой. Но на душе было не очень радостно. Несколько нехитрых опытов подтвердили догадку. Ему разрешалось брать все, кроме лука. Значит, русский не разрешает ему уходить. Дуванча с уважением взглянул на Сокола, хотя все его существо возмущалось, протестовало. Разве гость имеет право заставить хозяина не выходить из юрты?! Хозяин не может прогнать даже плохого гостя, но может уйти сам! Да, это так. Пусть русский знает, что он плохой гость и Дуванча не хочет видеть его!

Юноша легко вскочил на ноги, подошел к Соколу, который следил за каждым его движением, присел на корточки.

— Слушай голос моего сердца. Ты вернул мне жизнь, и ты должен знать, что она мало меня радует. Почему? Я сделал плохо. Совсем плохо. Я показал тропу русским в Анугли. Эти сопки, где проходит тропа ручья, хотели видеть многие русские. Однако не могли найти след к ним. Люди стойбищ и духи крепко хранили тайну этого ключа. Так говорят старые люди. А я сам привел русского сюда! Почему? Не думай, что у меня сердце зайца! Я не мог не сделать того, что просил твой хозяин. Я не мог умереть, не оплатив долга. Моей душе не нашлось бы места в низовьях реки Энгдекит! Я сделал то, что сделал бы каждый на моем месте и сам мой отец... Ты видел совсем маленькую снежную сопку у костра. Там остался отец. Да, злой ветер застал нас во второе солнце, когда мы гнались за лисицей, ушедшей с нашей петлей. Мы уже увидели ее, но ветер и снег завладели сопками. Отец остался там.

Дуванча вздохнул.

— Я сделал все, что просил твой хозяин, а он не хочет отпускать меня. Но я пойду. Меня ждет мать, совсем одинокая мать... Урен... тот, кому послушны духи... Я должен разговаривать с ним, он скажет, что мне делать... Я должен идти...

Дуванча протянул руку, намереваясь взять лук. Сокол зарычал на этот раз угрожающе. Рука приближалась, клацнули зубы — и рукав куртки от локтя до низу повис лентами.

— Ойя! — с упреком воскликнул Дуванча, разглядывая распластанный рукав. — Но я не могу оставить свой лук!..

Он выдернул нож. Сокол вздрогнул всем телом, еще плотнее прижался к земле, из горла прорвался рокот. Напрягаясь до предела, он следил за рукой человека, в которой зловеще блестел нож.

Однако Сокол боялся зря. Нож в руках охотника делал самые безобидные вещи: резал длинные ленты из кожи, которая у него нашлась под полой куртки. Между тем охотник готовил хитроумную ловушку. Соединив несколько ремешков, сделал петлю и положил ее на верхнюю кромку котелка, а конец пропустил под дужку. Бросив в котелок кусочек печенки и сухарь, он с самым мирным намерением протянул котелок Соколу.

Сокол оскалился. Банка повисла возле самого кончика носа, опустилась на землю. Охотник повернулся к собаке спиной, следя за ее тенью, которая четко вырисовывалась на чистом снегу.

Сокол осторожно поднял морду, сейчас же снова опустил ее на лапы. Но запах свежей печенки щекотал ноздри. Едва Сокол успел схватить мясо, как банка подпрыгнула и стукнула его по носу. Он вскочил, рванулся, пытаясь стряхнуть эту посудину, которая предательски лишила его оружия — клыков и зрения. Но банка еще сильнее прижала нос, железными когтями впилась в загривок, и что-то еще мягкое, но такое же цепкое сжало шею. Сопротивление причиняло лишь боль.

Дуванча дождался, пока четвероногий пленник немного успокоился, подтянул его к дереву и, привязав ремень к толстому сучку, присел на корточки.

— Ты не должен на меня сердиться, — тихо произнес он, ласково поглаживая взъерошенный загривок Сокола. В ответ из банки донеслось глухое рычание. Дуванча нахмурился. — Я не могу тебя выпустить. Ты перегрызешь ремень и пойдешь моим следом. Что тогда делать? Ойя! Я подарю большому другу приносящего счастье! Да, это так!

Дуванча быстро развязал на груди ремешки, стягивающие куртку, снял с шеи деревянного человечка — дорогой его сердцу амулет, благоговейно и торжественно надел на шею Сокола, потерся щекой о пушистые кончики ушей, прижатых банкой, встал, закинул за плечо лук.

— Пусть глаза друга долго видят солнце!..

Охотник быстрым шагом уходил вершиной гривки на восход. Солнце, припекая все настойчивее, слепило глаза. С шорохом оседал снег. Все мысли Дуванчи были прикованы к дому, где ждут его мать, Урен... Острая тоска подхлестывала, торопила. И он побежал. Лук прыгал на плече, и его приходилось придерживать правой рукой, а левой цепляться за стволы деревьев. Занятый своими думами, он недоглядел, споткнулся о корень дерева, и в то же мгновение, точно рассерженная пчела прожужжала над головой, за спиной щелкнул выстрел.