Владимир Корнаков - В гольцах светает

— В груди той, кто имеет мышиные хвосты вместо двух кос, сердце орлицы! — крикнул он ей не то с восхищением, не то с обидой.

Вера даже не оглянулась. А назавтра, с восходом солнца придя на это место, она с удивлением обнаружила на нижнем сучке лиственницы маленького человечка, выжженного из березового корня...

Встреча не повторилась. Но с того дня Вера часто щупала свои тощие косички и с огорчением отмечала, что незнакомый юноша был прав. И много дней спустя, когда отец перестал кочевать со стойбищем, грустившая по тайге Вера воскресила образ охотника на куске шелка.

Но грусть не прошла. Слова не забылись. Они и сейчас стоят в ушах.

«В груди той, кто имеет мышиные хвосты вместо двух кос, сердце орлицы!» Их покрывают грозные слова: «Со следующим солнцем дочь Гасана уйдет в юрту Гантимура!»

Вера забылась лишь утром.

Агния Кирилловна испугалась, застав дочь разметавшейся по постели, бледную, осунувшуюся. В тревоге она склонилась над ней, ласковой рукой прикоснулась ко лбу. Вера открыла глаза. Агния Кирилловна ощутила на себе безучастный взгляд всегда живых, восторженных глаз.

— Что с тобой, доченька? — дрогнувшим голосом воскликнула она. — Не больна ли ты?

— Нет, мама, — тихо ответила Вера и постаралась улыбнуться. Но от ее улыбки в юрте стало еще мрачнее. Такое впечатление остается, когда луна, на секунду вырвавшись из плена облаков, холодным взглядом окидывает поникшую, прибитую косой изморосью осеннего дождя землю.

— Слава богу, — вздохнула Агния Кирилловна, обнимая дочь. — Вставай, доченька. Час уже поздний, а хлопот много.

— Я сейчас, мама.

Агния Кирилловна поцеловала дочь и вышла из комнатки. На душе было неспокойно. Необъяснимая тревога сжимала сердце. Все валилось из рук. Она никак не могла отыскать спички и вдруг обнаружила, что они у нее в руке. Наложив в печку сучьев, поставила на нее кастрюльки, чайник и присела, занятая своими мыслями, а потом спохватилась, что забыла поджечь дрова. Она долго сидела перед печкой, наблюдая разгорающийся язычок пламени, а сердце все ныло, ныло. Впрочем, Агния Кирилловна нашла успокоительный ответ: пробил час, и дочь улетает из своего гнездышка, опустеет девичий уголок. Она и не подозревала, что чувства в гордом сердце дочери не сломлены, они лишь задремали. То же самое таит в себе клок обгоревшего сена. Присыпанный толстым слоем пепла, он чуть-чуть тлеет, кажется угасшим, но даже легкое дуновение ветерка — и он вспыхивает жгучим пламенем, увлекая вверх кучи мертвого пепла.

Накинув халатик, девушка вышла из юрты. Утро было тихое, небо голубое и высокое. Солнце успело далеко отойти от крестоносной сопки и обильно поливало теплом землю, юрты, дома. Только церквушка отца Нифонта все еще пряталась в густой тени.

Такое утро всегда приносит какое-то необъяснимое чувство радости, от которого замирает сердце, кажется, что этот день обещает тебе что-то хорошее и светлое. Так всегда казалось Вере, когда она утром выбегала из юрты, чтобы окунуться в бесконечные потоки солнечных лучей. У полога ее неизменно поджидал пес. Витим прыгал ей на грудь, лизал румяную от сна щеку, и они возились, бегали вокруг юрты. Пес визжал от удовольствия, а Вера заливалась серебристым смехом.

Все это осталось позади.

Девушка стояла возле полога и безучастно смотрела вокруг. Притихший пес сидел около ее ног. Он заглядывал ей в глаза и, казалось, недоумевал. Он пробовал даже тихонько куснуть ее тонкие пальцы, затем перевернулся на спину, смешно дрыгая ногами, вскочил, потянул за полу халата. Но Вера стояла неподвижно. Она погладила морду своего любимца и молчаливая вернулась в юрту.

Мать хлопотала возле печки, стуча кастрюльками. Она встретила дочь непринужденно веселым восклицанием, пытаясь заронить крохотную искру бодрости в ее сердце.

— Тебе нравится сегодняшний день, доченька?

— Да, мама, — ответила Вера.

— Вот-вот придет отец, а мы еще не в сборе, — внезапно спохватилась Агния Кирилловна. — Ты посмотри только, какие унты подарил он тебе!

Она увлекла дочь в свою комнату. Открыла маленький, знакомый Вере с детства, сундук, окованный полосками бурого железа.

— Полюбуйся. Они сшиты для тебя. Они тебе нравятся?

— Да, мама, — подтвердила Вера, равнодушно разглядывая аккуратные унты из белоснежных оленьих камусов, отороченные поверху широким, в ладонь, расписным узором, собранным из разноцветных кусочков меха и материи.

— Я знала, они тебе понравятся. Ты знаешь, кто их сшил?! Рита! К твоей свадьбе. Козьма Елифстафьевич подарил ей за это два куска шелка. Ведь у Риты свадьба тоже не за горами.

Губы Веры дрогнули, Агния Кирилловна, поняв, что причинила боль, спохватилась.

— А это подарок от меня. Подвенечное платье моей мамы. Оно будет тебе к лицу. Ты ведь у меня красавица.

Агния Кирилловна прикинула пышное со множеством мягких оборок платье, сшитое из материи цвета и веса лебяжьего пуха, к фигурке дочери и осталась довольна.

— Как оно тебе идет! Сейчас нарядимся. И отец не узнает своей дочери.

Вера вела себя, как послушный ребенок. Она дала надеть на себя платье, унты, причесать и даже машинально глянула в зеркальце, поданное матерью. В белом пышном платье Вера выглядела несколько смешно и достаточно нескладно. Вся гибкость девичьей фигуры, так прекрасно передаваемая неказистым халатиком, исчезла, потонула в бесконечных складках. Тем более удручающее впечатление производили унты и особенно деревянный человечек. Черный, засаленный, на таком же пропитанном потом тоненьком ремешке.

Это было нелепо и смущало Агнию Кирилловну. Но, зная, что унты подарены отцом, а что с амулетом дочь никогда не расстается, она долго не решалась высказать свое мнение.

— Доченька, ты, может, наденешь мой медальон? Он тебе будет к лицу. — Агния Кирилловна хотела высказать свои опасения, что этот человечек может не понравиться князю, натура и щепетильность которого ей были хорошо известны, но воздержалась и в душе похвалила себя за это, заметив, как вспыхнуло лицо дочери, как оно мгновенно преобразилось...

— Нет! Не надо, мама! — Вера загородила рукой амулет.

— Я не настаиваю, доченька. Ведь ты только наполовину моя, а наполовину отцова.

С улицы донеслись глухие шаги.

— А вот и отец. Будь умницей, доченька. Ты ведь знаешь своего отца.

Вера не успела ответить, как в комнату вошел Гасан в новом ярком халате. С важным видом оглядев дочь, он заключил:

— Ха! Дочь Гасана достойна больше, чем Гантимур! Это скажет каждый, кто имеет сердце мужчины!

Вера не подняла глаз. Да в этом не было и нужды. Гасан никогда не замечал своей дочери, не видел ее и сейчас. Он видел в ней лишь то, что может сделать его равным князю, доставить утешение его ненасытному самолюбию, на алтарь которого он мог принести собственное сердце.