Владимир Корнаков - В гольцах светает

Всю ночь Герасим провел в тяжелом раздумье, не сомкнув глаз. Снова и снова по зернышку перебирал свою жизнь. Что искал? Что-то важное, оброненное памятью? Нет. Хотел вспомнить один светлый, по-человечески радостный день в жизни — и не мог... Вся жизнь прошла со сведенными челюстями. Со стиснутыми зубами взял в руки золото, которое было смыслом всей жизни, со стиснутыми зубами принял в сердце любовь.

Кто его сделал таким? Кто же? Разве он не кормился грудью матери, разве не смеялся беззаботным детским смехом? А потом, когда начал понимать мир, разве не жил светлой человеческой мечтой? Но мечты и надежды с каждым днем укорачивались. Сперва — как кнут, который почти круглые сутки держал в руке, пася хозяйский табун; потом — как дратва, которой латал сапог... Там и здесь над ним стояло одно и то же ненавистное лицо — благодушное и гладкое или злобное и испитое: хозяин. Отвык улыбаться, приучился даже любить со стиснутыми зубами.

Вот и побрел одинешенек по пням да колодам искать жизнь, о которой говорят: живи себе, как хочется, а не как велит бог да хозяин. Может, и верно не той дорогой... но нашел ли? Нашел ли эту райскую жизнь, к которой стремился? Не держит ли длинная хозяйская рука его и здесь, в таежной глухомани, даже когда у него в кармане кисет с золотом?

Герасим ложился и вставал, сжимая кулаки.

— Сволочь, — тихо ругался он, не находя злобе места. — Уйти. Сейчас уйти. Отвернуть башку ему. Забрать Лизавету Степановну. Заплатить сполна за все. За всю жизнь...

Может, Герасим и бросил бы все, рванулся бы навстречу своим желаниям, но его удерживало одно: Лиза. Найдет ли она в себе силы пойти против воли Зеленецкого и вообще захочет ли? А чем-то оскорбить ее Герасим был не в состоянии. Но и разворошенная ненависть была велика. Она требовала выхода.

Наконец Герасим встал, подошел к костру. Павел и Дагба мирно спали бок о бок.

— Дрыхнет. Подсобил бы найти дорогу пряму. Краснобай. — Герасим поднял сломанный таган, повертел в руках, бросил в костер, чувствуя, как грудь захлестывает злоба. — Сам-то какой идешь? Идешь в Угли. «Народ послал»! Хозяин послал! И Гераську и тебя. Хозяин! Если подохнешь от стрел ороченов — по его милости. Тогда полегчат... Полегчат!..

Герасим тихонько опустился на землю, задумался, сосредоточиваясь на внезапно мелькнувшей догадке.

— Что же эта?! — пробормотал он, собираясь с мыслями. Ему отчетливо вспомнился дом управляющего, рассыпанное золото на полу, растерянная Лиза и ее испуганный голос: «Спрячь, Герасим, оно может принести нам несчастье...» Почему он тогда не придал этому никакого значения? Он, как младенец, дал обвести себя вокруг пальца управляющему. Ведь видел, чувствовал, что поет птичка не о том, что на сердце...

— Обманул, сволочь! Всех обманул. «Мое счастье — счастье Лизаветы Степановны...» О народе думат, а наказал строить жилье подале от золота. Для отводу глаз! Один золото хочет вычерпать... А тама скрыться. Не выйдет, хозяин! Хошь подохну, а оставлю тебя с пустым брюхом...

Эта мысль настолько распалила Герасима, что он забыл обо всем на свете. Сперва это была обыкновенная жажда мести: вычерпать золото из котлована, расшвырять, отдать хоть самому дьяволу, лишь бы оно не попало в руки ненавистного хозяина. Потом, взглянув на Силина, он вспомнил золотнишников, хмурых, озлобленных; вспомнил темные сырые забои; вспомнил тесные сумрачные бараки; вспомнил полуголодных чумазых детишек...

— Кровопивец. Думал с моей подмогой обмануть всех. Нет, подсоблю золотнишникам. Для них пойду в Угли... Подсоблю мужикам! Своим подсоблю...

В груди Герасима проснулось новое чувство, которое все больше и больше подчиняло его своей влекущей силе...

Герасим присел возле воды, по уши окунулся в мутноватые волны, вылез, тряхнул головой. Оказывается, как хороша вода утреннего Гуликана! Она освежает, как ветерок в зной, бодрит, как хмельной квас.

Зачерпнув два котелка воды, он осторожно пробирался сквозь густой тальник, когда донесся властный голос:

— Гасан должен идти!

На берегу, в том месте, где выбравшаяся из теснины река катилась вольной шиверой, стояли двое. Старшой охраны — костистый сутуловатый человек — и Гасан. Заложив руки за красный пояс, что в несколько рядов опоясывал талию, старшой хмуро доказывал:

— Река дурит. За ночь, почитай, на четверть прибавила. Я как старшой в ответе...

— Гасан пойдет!

Весь вид старшины подчеркивал ту же непреклонную решимость, что слышалась и в его словах.

Герасим еще раз оглянулся на реку. Размытые, осевшие берега, обвислый дерн, оголенные корневища деревьев.

Ниже шиверы — поворот, узкие порожистые ворота. Волны кидаются на валуны, барахтаются, вскипают...

Дагба встретил Герасима, как молодой петух. Щеки горели румянцем, глаза сверкали.

— Гераська! А мы проснулись с братишкой — нету тебя. Куда девался? Не пошел ли рубить новый таган? Потом думаем: нет, слушает песню Гераська! Почему не разбудил меня с братишкой, когда тайга начала говорить голосом песни — красивой песни? А почему твои глаза блестят, как бляхи на узде, которую чистили песком? Почему?

— Заткнись, — не очень злобно ответил Герасим, вешая котлы над огнем.

— Как — заткнись? Зачем — заткнись? — Дагба вскинул свои быстрые глаза на Павла: — Этот Гераська говорить не может. Колючая ветка в стоге сена!

Герасим молча поправил костер.

— Эх, елки-палки! Вы хошь бы доброе утро сказали друг дружке. А то продрали глаза и сразу в когти, — улыбнулся Павел, натягивая унт.

— Какое доброе утро! Все настроение сломал этот Гераська!

— Ну ничего. Недруги злой умысел тешут, а други морды чешут, — успокоил Силин. Прислушиваясь к оживлению на таборе, спросил: — Кажись, этот Гасан собрался переправляться? Как думаешь, Герасим, одолеет он эту разнузданную силищу?

— Одолеет. Если и свихнут шею, не больша беда. На одного кровопивца в тайге убавится, — думая о чем-то своем, ответил Герасим.

— Я говорю: колючая ветка этот Гераська, — не утерпел Дагба. — А скажи, мы пойдем или будем сидеть здесь?

— Отцепись ты, — огрызнулся Герасим. — Поглядим. Торопиться некуды. Успеем исполнить наказ хозяина.

Герасим таинственно, как показалось Силину, усмехнулся. Что же на уме у него? Он и верно преобразился. Глаза горят, как в лихорадке. Спина распрямилась. И эта усмешка-

Раздумье Павла оборвал голос Гасана, который громыхнул, покрывая рокот реки.

— Все должны быть готовы идти через Гуликан. Скоро!

Близился полдень. Неподвижное легкое небо обнимало тайгу. Оно не давило на сопки, казалось, его приспущенные края парили над зелеными гребнями гор... А люди и животные в страхе жались друг к другу, держась подальше от мрачной стремнины.

Гасан стоял на берегу перед столпившимся караваном. Над головой его широкими кругами ходил ворон. Тенью проносясь по лицу, ронял скрипучий крик.