Владимир Курбатов - Дедова груша

— Все дома сижу бате в угоду и слушаю его сладкие слова о боге и злые о людях, — опять заговорил Василь, — тошно мне от них.

— Иди к людям. Это ведь от лени в кельи уходили. Не будь ледащим.

— Возьмете? — радостно вздрогнул Василь.

Сашко промолчал.

— Подойди завтра к Рачко. Ему писарь нужен.

— А старый Бойко?

В вопросе Василя была тревога и любопытство. Что скажет Сашко о будущем тесте?

— Бойко не будет людям помощник, не ту сторону тянет...

На прощание пожали друг другу руки, крепко, по-мужски.

Об этом дне у Сашка осталось в памяти лишь то, что ноги его вдруг стали ватными, он как-то осел, а над ним сверкало огненное око Данилы Борща...

В полдник к Совету прибежали хлопчики с криком, что Данила «не допускает раздела» и кидается на всех с топором.

Рачко и Грачик поспешили на место. Шум был на меже свекольника Данилы, Он метался перед мужиками и кричал не своим голосом:

— Выди, зарублю!

— Ты что, власти не подчиняешься? — крикнул ему Рачко.

— Плевал я на вашу власть!

Мужики оробели. Никто не решался подойти к беснующемуся Даниле. Запорет.

Сашко отделился от толпы и пошел прямо на Борща. «Не пресечешь его сейчас — другим повадку дашь», — думал он.

— Брось топор, кикимора, — спокойно приказал ему Сашко.

Данила растерялся и отступил на несколько шагов.

Мужики загалдели и двинулись за Сашком. Под ногами захрустела свекольная ботва.

От этого хруста Данилу как-то передернуло. Уставившись в лицо Сашка, он с храпом просипел:

— У, гад жилистый, звездастая башка! — и, неожиданно пригнувшись, метнул топор.

Несколько рук скрутили Данилу.

В глазах Сашка поплыло свекольное поле, запрыгали растерянные лица мужиков, и все это скрылось в лазоревых волнах. И он рухнул на Данилову межу, перечеркнув ее своим телом.

Очнулся он в своей хате. Окно было завешено — чтоб солнце глаз не слепило. День-то на дворе, наверное. Что же он дрыхнет?

Галинка встрепенулась:

— Лежи, милый, лежи, фельдшер велел.

Ее лицо, похудевшее, с синевой под глазами, радостно наклонилось над ним.

— Ты здесь? — спросил он, с трудом размыкая губы.

— Здесь, Сашко.

— Ну и добре.

И он опять закрывает глаза и уже ровно дышит, не выпуская ее пальцев из своей ослабевшей руки.

Сашко поправлялся быстро. И, пробуждаясь, всякий раз искал глазами Галинку: здесь ли она?

— Здесь ты? — улыбаясь, спрашивал он.

— Здесь, Сашко, здесь. Где же мне быть?

Он не знал еще, что она ушла от отца, ушла без ничего. Шла по улице к Сашковой хате, опустив руки вдоль туловища, с непокорно поднятой головой. Шла к любимому. Кто ей помешает?! Ой, когда же такое было, люди, чтобы дочь состоятельных родителей без благословения или покаяния уходила из родного дома с неопущенной головой?! Никогда такого не было!

Галинка стала тихой, покорной. Улетели из глаз бесинки. Заботливо смотрела она на Сашка и просилась:

— Боюсь я здесь за тебя. Уйдем из села, Сашко. Свет велик, найдем свое счастье среди людей.

Он прижимал ее к себе, к своему казачьему сердцу, которое беляки перечеркнули лиловым шрамом.

— Счастья не ищут, Галинка, оно добывается. Здесь нам коммунию строить!

В эту необычайную осень — время распашки освобожденной земли — они с Сашком посадили в своем сиротском дворе грушу — тоненькую веточку со слабым корешком.

Но самый неожиданный и замечательный в этой истории конец.

Сашко Грачик — живой человек: он наш дед. И Галинка только не молодая уже, а старенькая и добрая — бабушка Ганя.

Я в детстве подходил к ней и тянул за юбку.

— Ты зачем стала старая? — спрашивал я, подозрительно глядя на нее.

— Сама не знаю, внучек, — смеялась бабушка и целовала меня почему-то в глаз.

— Ты скоро будешь опять молодой? — продолжал я.

— Нет, Мишенька, молодыми бывают только раз, — вздыхала бабушка и вновь принималась хлопотать у печи.

А я не верил ей. Конечно же, они с дедом опять будут молодыми и опять будут спускаться к Днепру, чтобы поглядеть на украденные ими с неба звезды.