Владимир Курбатов - Дедова груша

Странно, о лучшей поре жизни, детстве, у меня сохранились смутные воспоминания. Я помню, будто сквозь сон, чудесное украинское утро, пропитанное запахами трав, отяжелевших от росы. Гигантские подсолнечники за тыном и восходящее солнце, тоже как диковинный подсолнечник. Из открытого окна я видел на тыне этом пошатывающегося кочета, который орал во всю петушиную глотку. Глазки у него маленькие и злые, и мне было боязно этой птицы.

Все еще спят: и мать, и отец, и бородатый дед, от которого чудесно пахло деревом, клеем и еще яблоками. Я прокрадывался из душной хаты во двор, где у саманной печурки с жестяным ведром вместо трубы хлопотала бабушка Ганя, добрая и подвижная, которая, наверное, никогда не спала потому, что не любила этого самого скучного на свете занятия.

Робко обходя горланящего кочета, я подбегал к бабушке и тыкал пальцем в сторону сердитой птицы:

— Он!

— А ты не бойся его, маленький, — говорила ласково бабушка, — это петух. Он курочек будит. Кричит, что пора им снести яичко Мишеньке.

Потом вдоль нашего тына проходили великаны. Все в соломенных шляпах, а на плечах несли невиданные ножи на длинных палках. Я опять пугался и тыкал в их сторону пальцем:

— Он!

— А ты и их не бойся, Мишенька, это косари, — говорила бабушка, — они сейчас песню петь будут.

И вправду, великаны запели: «Эй, нути, косари, что проснулись до зари...»

А солнце медленно поднималось из-за тына. Тяжелые капли, сверкая, скатывались с листьев. Золотые пчелки жужжали над влажными цветами. Начинался день. Пахло медом и пирогами, которые пекла бабушка. И все ей, старой, казалось, что Мишенька, приехавший с папой и мамой из большого города, голоден. Что нет у них там таких яблок и сметаны, что некому там изжарить курочку и испечь пирогов, некому сварить вареников с творогом или вишнями. И вправду, вкуснее бабушкиных пирогов не было на свете.

И еще мне запомнились отцовы байки, которые он рассказывал вечерами, сидя со старшими детьми под огромной грушей. Груша была необыкновенная. Теплый вечерний ветерок задумчиво перебирал ее листья, и мне иногда казалось, что это не отец рассказывает, а она, старая, плодовитая, дарившая нас маленькими, но очень сладкими медовыми плодами, сказочная груша.

Село, в котором рос отец, было большое: четырнадцать километров в длину, семь в ширину. Семь приходов было в нем, а после коллективизации — семь колхозов. Стояло оно у днепровских плавней, на великом пути с севера на юг, протоптанном и копытами коней крымских орд и ватагами запорожцев, а потом мирными бричками чумаков, возивших из Крыма соль. Соляным шляхом звалась эта дорога, проходившая через село с поэтическим названием Малой Белозирки.

Шла весна 1920 года. Отгремели над селом лютые военные годы. Кто только не ломал ветвей в яблоневых и грушевых садах его: и беспутные махновцы, и лютые белые чеченцы, и кайзеровские немцы, как саранча, пожиравшие все на своем пути.

Отгремела война. Над селом опустились тихие вечера. Запели девчата. Парубки приосанились. Хмуро щурились богатые мужики: у молодых ветер в голове, а мы еще побачим, что будет.

Пришел с войны Сашко Грачик в буденовке с красной звездой. Соседские хлопчики бегали смотреть через тын на Сашка и его красную буденовку. «Бач, рогата яка», — шептались хлопчики и до истомы завидовали парубку. Девчата тоже поглядывали на Сашка. Да и как было не поглядывать: видный парубок Грачик, стройный, с широкими бровями вразлет. Не глядела на парня только Галинка, дочка бывшего волостного писаря Бойко. «Що я комбеда не видела, голоштанника», — говорила она подружкам.

Не глядела на людях. А когда Сашко проходил мимо ее хаты, пристально разглядывала его из-за марлевой занавески. Не похож этот парень на знакомых ей парубков. Что-то было в нем свое, что он знал, а они не знали. Не знала и она, Галинка. А хотела знать. Вот потому и глядела из-за занавески.

Лунными вечерами сходилась молодежь с западной части села, кладбищенские, как их звали белозирцы, на Олесиной поляне, за околицей села: внизу Днипро, а вверху, над кручей, кладбище. Песни пели, игры играли, а некоторые парочки спускались вниз к теплым водам Днипра и, прячась в ивняке, целовались. А старый Днипро, кравший по ночам все звезды с неба, плескал доброй волной по камышовым заводям, и поцелуев не было слышно.

Ходила тогда Галинка с Василем, сыном дьякона из их прихода. И к Днипру спускалась с ним целоваться. Женихалась с Василем не по любви, а, скорее, из озорства, а может, и от скуки, а может, из-за того, чтоб другие парни не липли, — Василь был добрый, толстогубый и тихий, как теленок.

После возвращения Грачика Василь иногда приходил на Олесину поляну вместе с ним. Были они товарищами еще по приходской школе. Галинка видела, что ухватился Сашко за Василя, как черт за грешную душу. Все с ним о боге спорил и агитировал за комсомолию и комбедию. А Василь больше молчал и вздыхал. Слишком врос парень в старое да и батька своего боялся: строг был дьякон.

Начиналось уже лето, а Сашко дивчины себе еще не выбрал. Правда, на селе его часто видели с Мотрей рябой, но дела у них были комсомольские — по идейности ходили вместе. Да и то Мотря была намного старше Сашка, в войну партизанила, а сейчас громко говорила, что чего это она замужем не видела? Какому-то паразиту галушки варить! Свирепая была девка — никак Сашку не пара.

Придет Сашко на Олесину поляну, поговорит с парнями, иногда поспорит. Попоет. Хороший голос у него. Мужественный и душевный. Особенно любил он: «...а я тебя аж до хатыночки сам на руках выднесу...» Когда услышала Галинка впервые, как пел Сашко, душно ей стало, задохнулась. Никогда с нею такого не бывало. Будто позвал ее с собою... Но он не звал, он песню пел.

Тихая была в этот вечер Галинка. Сидела у заводи, обхватив руками ноги, пригнув голову свою к коленям. Глядела на звезды, украденные с неба Днипром. И Василь был тихий. Он всегда был тихий. Потом обнял Галинку за плечи, сказал то ли всерьез, то ли шутя:

— Я больше всего на свете люблю тебя... и вареники с вишнями.

Посмотрела на него Галинка впервые всерьез. Да как! Обожгла глазами.

— Лопух ты, Василь, — вздохнула и встала.

А он и не заметил, как дивчина на него посмотрела.

— Завтра мы с Сашком в луга идем на сенокос. Может, придешь?

Усмехнулась Галинка.

— Может, и приду, — сказала и ушла от него, стремительная, гордая.

А утром, подоткнув полы своего сарафана, она спустилась в Черную балку, идя напрямки к луговине, Холодная роса приятно щекотала ноги, а тяжелевшие от влаги травы покорно ложились под Галинкиными ступнями, оставляя надолго ее след.