Евгений Белянкин - Генерал коммуны ; Садыя

— Братцы, деньги…

— Что?

— В пиджаке, во внутреннем кармане…

Он некоторое время стоит молча, вдруг злобно подступает к Тюльке; вцепился в ворот фуфайки:

— Три сотни…

— Я… я не брал…

— Под вагонами твоя родина! Три сотни клади, шпана, или я размозжу твое воровское рыло!

Балабанов бьет наотмашь. Оторопевший Тюлька летит к двери. Он медленно поднимается; бледная краска сменяется на красную; и вдруг кошкой бросается на Балабанова…

Бледный, большой и грузный, Андрей Петров взял за шиворот Тюльку, и тот сразу обмяк, сжался.

— Ребята, это недоразумение, — вставляет Галимов.

— Иди сюда…

Андрей и Тюлька страшно смотрят друг другу в глаза.

— Ты взял, Тюлька?

— Честно, не я.

Поникла голова, и слезы покатились по щекам Тюльки; он размазывал их грязным рукавом, стоял сжавшийся, смотрел затравленным зверьком.

— Вот что, Балабанов, не брал он твоих денег… поищи их хорошенько в другом месте.

— Ишь ты, русское великодушие… гуманный нашелся. Я бы ему куска хлеба не дал. На мушку — и все!

— В том и отличие русского человека, Балабанов, что он может поделиться последним куском хлеба.

— Я пойду в партком!

— Зачем? Здесь парторг есть.

— Все вы заодно! — Балабанов, скрипнув зубами, хлопнул дверью.

В 1946 году на юго-востоке Татарии, в Бавлах, ударил первый фонтан девонской нефти; это с того этажа земной коры, который образовался в палеозойскую эру, почти триста сорок миллионов лет назад. В лесной глухомани, над высокими столетними липами и вязами, поднялись сорокаметровые вышки, загорелись нефтяные факелы. Буровые вышки поднимались всюду: у дороги, в пойме реки Ак-буа, в поле, на склонах гор и даже на огородах жителей Бавлов. Вскоре район расширился, буровые появились в Акташе, Шугурове, в Новой Письмянке, за десятки, сотни километров от Бавлов.

И все это в какой-то степени было связано с ним, с Панкратовым. И не только. Он вспоминал Садыю, какой ее видел в Шугурове, в Новой Письмянке. Она даже не постарела.

Он ходил широкими шагами от двери до окна, от окна к двери. За окном открывалась панорама строительства города, в котором он чувствовал ее дыхание, ее присутствие.

«Жаждущая душа». Панкратов прошел еще и еще, описывая все больше и больше кругов по комнате. Вчера она ему вернула книгу и ничего не сказала о встрече Нового года, а он, большой, сильный и неуклюжий медведь, боялся спросить. Он боялся упустить ее: она может встать и уйти, гордая и недоступная. Сегодня встретились в конторе бурения, в одной машине поехали на строительство нефтетрассы. Как назло, в первые дни нового года ударили морозы, и водолазы должны были в тяжелых скафандрах спускаться через прорубь на десятиметровую глубину и с помощью грунтонасоса и гидроинжектора рыть по дну глубокую траншею для укладки трубопровода.

Садыя беспокоилась за людей. Он беспокоился за сроки. В машине, ощущая тепло, исходившее от нее, он ласково, про себя, называл ее «своей». Это веселило и бодрило. Разговор шел опять о книге, которую она с трудом прочитала.

— Небывалый размах дала революция интеллигенции. Она вылезла из своей скорлупы, шагнула в жизнь; вылезла из тяжелых шуб и надела рабочие фуфайки; правда, наша — это поколение рабоче-крестьянской интеллигенции — не имела шуб… Но наша задача, чтобы чересчур интеллигентствующие снова не залезали в шубы, интеллигентскую скорлупу.

Он был с нею согласен.

— Как важно помочь читателю выбрать книгу, подтолкнуть. Хорошая весть прожектором освещает себе дорогу.

И с этим он был согласен. Потом они говорили о людях, с которыми жили, работали. Никогда еще не было такого грандиозного размаха, такого быстрого роста индустрии. Он слушал ее тихий, мелодичный голос, и от этого в груди было ощущение теплоты и какой-то радости, понятной только ему.

— Меня всегда волнуют люди, — вздыхала она, немного прищуриваясь и смотря на белую снежную равнину, бегущую по обе стороны машины. — У нас здесь схлестнулись десятки характеров, стремлений, всевозможных качеств колхозников, сезонников, людей, отбывших наказание. Здесь все глубже, сложнее, чем у Джека Лондона, когда он пишет о золотой лихорадке. Идет переламывание людских характеров! А город продолжает поглощать сотни новых людей, делая их своими.

Она показывала маленькими кулачками, прижимая их друг к другу, как это происходит, — так бетономешалка, смешивая известку, глину, цемент и песок, дает новое качество.

— Это надо понять! Когда я представляю себе все это как философское обобщение, я поражаюсь тому, что происходит, тому, что мы делаем. Мы прививаем совсем новые качества людям, хотим этого или не хотим. Это новый, большой человек, которым я горжусь. Это исполин-человек, громадища по своей натуре, духовной силе и возможности. Мы не только делаем индустрию, мы еще и школа по воспитанию.

«Школа по воспитанию». Панкратов сейчас вспоминает все, до мелочей, лицо ее, немного задумчивое и одухотворенное большой мыслью о человеке — и глубоко вздыхает.

— Ну а вы? — спросила она его.

— Я?.. Не люблю грязненьких, опустившихся пьяниц, не терплю и молоденьких слащавеньких хлюстов — людей, по существу, одной категории. Из них, по-моему, ничего путного не выйдет. И у меня такие есть.

— Тем не менее шестерни машины крутятся, и человек, попав между ними, не может выйти таким, каким был, факт!

— Не помятым?

— Не осознавшим, ну, не испытавшим на себе чудотворную силу труда.

— Впрочем, я вам верю, Садыя Абдурахмановна, хорошо вы сказали — школа по воспитанию, я добавлю — школа по трудовому воспитанию; такие, как Равхат Галимов, мне нравятся; для него, пожалуй, это уже не школа, а рабочий университет. И я бы вам рекомендовал потом его использовать.

— Буровики у вас, Илья Мокеевич, больное место.

…Панкратова что-то знобило. «Да, она чудесная, редкая женщина… всегда иронически относится к тем, кто ее любит… Ребята, ее… Марат очень симпатичен, люблю его… очень».

Потом, сегодня, они ходили по берегу Камы, утопая в снегу. Пока водолазы штурмовали дно реки, электросварщики соединяли трубы, изолировщики накладывали на них несколько слоев битумной мастики и гидрозола, — они сумели о многом поговорить.

Большие высокие сосны стояли в голубеющих шапках снега; по склону к реке шел ровный настил.

Садыя завязла в снегу, и Панкратов, шутливо потянув ее на себя, вдруг поцеловал в губы; они встретились взглядом, и он прочитал в ее глазах испуг и какое-то удивление.

— Я думаю, что на бюро не вызовете, — улыбнулся Панкратов.

Губы Садыи дрогнули и засмеялись:

— За это следовало бы обсудить на бюро.

И она стала спускаться к реке. Панкратов стоял в неожиданности: «Губы… они яснее, чем глаза, выражали душу. Честное слово…»