Евгений Белянкин - Генерал коммуны

Наконец-таки Кузьма вошел в кабинет.

— Ба, Староверов! — притворился, что рад, Чернышев. — А я, старина, что ни день, то вспоминаю тебя… Эх, говорю, поработал бы я нынче с Кузьмой Иванычем! Остроухов не плох. Прямо скажу: пошустрее, помоложе… Но он не ты! Нет, все же не ты! Садись, Кузьма Иванович, что привело?

Как ни привык Староверов к своему председателю, а не мог не усмехнуться. «Ну и дока! Политик!»

— А вот что привело, — сразу перешел он к делу. — Русаков, как ты, наверное, знаешь, работает у нас, в нашем колхозе. И им колхозники довольны. Это другое: хватит жить по Волновской указке. Сами хотим решать, кто нам нужен, а кто нет. Ведь записано это про нас. Новый закон! Так вот, Василий Иванович, ты должен возглавить все хлопоты по русаковскому делу.

От радостной возбужденности Чернышева не осталось и следа. Он сразу завял, сник и, зная из опыта прежних отношений со стариком, что тот не уйдет, пока не выскажет все, обреченно опустился в кресло, приготовив себя к трудной беседе.

— Надо будет, — продолжал Староверов, — созвать членов колхоза. Бояться здесь нечего. Тут ошибка… Пора, Василий Иванович, какую-нибудь одну линию вести. Довольно вилять. Человек он опытный, не глупый и колхозу больше, чем другие, нужен. Давай же действовать! Сейчас же!

Чернышев поморщился. Вот и всегда так этот Староверов. Потому и работать с ним было трудно, что слишком уж прям, слишком уж необтесан. Никогда он не знал, да и теперь не знает, что гибкий хлыст куда как крепче любой негнущейся палки.

— Ты кончил, Кузьма Иванович? — спросил он мягко, и услышав «да», заговорил о том, что думает так же, как и другие, как и Кузьма Староверов, и будет бороться за Русакова. Трудность вся в том, что Волнов опирается на прежние указания. Это его любимый козырь. А Русаков иногда этого не учитывает…

— Слушай, Кузьма Иванович, — совсем уж ласково, прямо как к другу, обратился Чернышев к старику. — Ты что-то здорово… ну я бы сказал, даже отлично выглядишь. Как бы так… Нет, неудобно! Как бы так… Понимаешь, так нужны дельные люди! Если позволишь, я вскоре предложу тебе дельце. Так, небольшую, но… видную работенку.

Староверов испытующе глянул в глаза Чернышева, но разглядел в них лишь теплоту да участливость к себе.

— Спасибо, коли так, — смущаясь за всегдашнюю свою подозрительность, буркнул он, и так как с разговором о Русакове было покончено, помолчав, опять сказал «спасибо» и ушел.

Оставшись один, Чернышев утомленно вздохнул.

«Эх, Кузьма, Кузьма! Может, ты и прав. Но кто знает, как лучше? Во всяком случае, я свиньей к тебе не был: раз обещал какое-то дело, то лопну, а придумаю тебе это дело».

Еще не сошла роса, а в поле уже застрекотали машины. Комбайнер Шелест после каждого круга на повороте останавливал агрегат и, стаскивая прилипающую к телу рубашку, с наслаждением пил из кувшина холодящую воду, вздрагивая, лил ее за загривок, — текла она струйками, холодила и щекотала еще непривычное к купанию, изнеженное за зиму тело.

Шелест все время требовал, чтобы вода была холодная; и подвозчик Тихон Демкин специально для него отрыл в земле погребок для бочонка с водой, аккуратно прикрывал его сверху пшеницей:

— Вода — как шампанское!

Сам Тихон шампанского, впрочем, никогда не пробовал. В Александровке обходились без него. Но если б ему и подсунули — навряд ли стал бы пить.

— Ишь, невидаль какая, — сказал бы, — что вода. Уж лучше родниковую. У нас на горе родник есть, Дунькина водичка: уж больно пользительна, зубы сводит, вот до чего холодна!.. Была Дуняша красавица расписная, все завидовали ее чудо-красоте. А не знала Дуняша секрета иного, как только поутру приходить на гору эту да умываться, да пить воду ключевую…

Из этого-то родника — Дунькиной водички — и требовал себе воду Шелест.

— Помолодеть, что ль, хочешь? — подсмеивался над ним Бедняков. — Небось не девка.

— Девка не девка, а пусть Тихон знает: кроме родниковой, иной воды не хочу.

В обед на стану оживление. Девчата и женщины, что на расчистке тока, и механизаторы, прямо от лобогреек, не пообедав, торопились к избушке. Из села прибежали вездесущие мальчишки — александровская озорня.

У тыльной стороны избушки стоял грузовик с опущенными бортами — вот тебе и сцена…

Да, этого не пропустишь: приехала бригада артистов. Для александровцев такие зрелища — отрада. Где бы ни давали концерт, на стану, под открытым небом или в клубе — народу битком. В тесном клубе через полчаса от духоты хоть умирай. Потели, но высиживали до конца. На свежем воздухе — кажется, раздолье. Но и здесь почему-то теснились и жались друг к другу — по привычке, что ль?

Вскоре затормозил легковушку Чернышев. Он только что проехал по полям, прикидывая на глаз, сколько до обеда свалили пшеницы, и был, видимо, доволен. Ему освободили почетное место.

До смерти любят александровцы всякие цирковые номера, силачей любят. Пляски тоже. Певиц встречают с холодком. Выйдет певица, с ехидцей пустят: «На току бы поворочала, очень уж гладкая, бока разъела…» Это — если полная. А если худая, то опять, мол, плоха: жизнюшка-то, видно, у нее неважнецкая. Судили: почему бы не петь, если бог голосом наградил, само по себе и поется. Но хлопают охотно и долго. А однажды приезжал тенор. Все александровские бабы и девки ахнули — до чего здорово и красиво поет.

А Мокей Зябликов все это так подытожил: «Он и по радио исполняет».

— Нет, что ни скажи, другой народ стал, ей-богу, другой, — повторял Мокей Зябликов, расплываясь в радужной улыбке, — дюже грамотный… и музыкальный. В каждой семье кто-нибудь в городе учится, в каждом доме, погляди, теперь — аккордеон да баян. Гармошка и за инструмент не считается: так, по пьянке кто играет. Балалайки небось и след простыл. А жаль, скажу прямо.

Но пение пением, а все-таки, если концерт без клоуна, — это не концерт. За смешное александровцы все отдадут. И сами в карман за словцом не полезут — метко припаяют, надолго запомнится… Недаром в районе поговаривали — в Александровку не показывайся, обязательно прозвище дадут.

Есть у александровских и свой клоун — внук старого дяди Кости, работает в саратовском цирке. Приезжал он как-то летом, так ребята по пятам ходили, сгорая от любопытства. Ну что за отдых! Извели его сельские ребятишки.

И на этот раз среди других выступал клоун. Этот приезжий клоун такое выкомаривал, такое выкомаривал на крохотной сценке, будто у себя дома перед зеркалом, и под дружный смех, как на местном языке говорится, «распоясался вконец». Особенно, когда изображал он разных лентяев и пьяниц. Хохотали без устали.

— Ай да черт, ай да черт, — до слез ахали да охали бабы, — вылитый наш Остроухов, в точности в него, особо когда перепьет… И волосы так же раскосмачены, не то как у бабы, не то как у пола…