Евгений Белянкин - Генерал коммуны

— Именно в такой ответственный период и надо решать быстро и смело! Уборка — такое дело, где игра в прятки неуместна…

Воронцов, было видно, остался при своем мнении. Но всегда ли важно мнение инструктора, если начальство поддерживает?.. А завотделом был явно на стороне Волнова.

После обкома Волнов подумал, подумал и опять-таки не поехал к приятелю. Было важно еще кое-что обговорить в управлении с начальством. Наступать — так по всему фронту… И только завершив все дела, поехал к Глебову, приятелю, с которым когда-то учился в институте, надеясь у него и ночевать.

Глебов встретил коньяком.

— Хвораю! Как раз надо подлечиться.

Они поднимали тосты за прошлое и за настоящее, за верность дружбе, за то, чтобы встреча была не последней. Но разговор и здесь в основном крутился вокруг дел Волнова.

Приятель захмелел. Он никак не хотел соглашаться с Волновым.

— Нет, я с тобою не согласен, Петр, ты меня прости, — говорил приятель. — Мне Русаков понравился. С подходом к земле человек, с подходом…

— С каким таким подходом? Ветрогон!

— Нет… Тут спорить буду. Правду тебе скажу, как друг. Не обижайся. Торопишься ты, наверно, с севооборотом, зря так жмешь. Чувствую — на сто процентиков тянешь. А это сейчас никому не надо.

Волнов обиделся, поджал губы.

— Возможно, возможно… ПТС — тоже, по-твоему, стопроцентность?

— Нет… За твое здоровье, Петр. ПТС — дело, может быть, и хорошее. На твоем месте я бы поехал по колхозам, сам бы поговорил с председателями…

— Эх, друг, ты просто мало смыслишь в нашем деле.

Волнов брезгливо отстранил рюмку с коньяком, встал и, немного покачиваясь, пошел в переднюю одеваться.

— Подожди, ты куда? А ночевать? Жена уже постелила в моей комнате!..

— Благодарю покорно, — с досадой сказал Волнов, — нет, я пойду на свежий воздух, затхлостью пахнет у тебя.

Приятель смущенно стоял перед гостем, пытался в чем-то извиняться, — ну что он такого обидного сказал?

Но Волнов, поклонившись ему, как чужому, закрыл за собою дверь.

Ночевать ему было негде, и он, шатаясь по пустынным улицам, скоро начал ругать себя за то, что зашел к приятелю, а еще больше за то, что проявил горячность. Почему-то в душу его снова забралось беспокойство, и удачи прошедшего дня перестали казаться прочными.

По субботам заведующий клубом Никифор Отрада ходил к обеду на стан со свежими газетами. У Никифора на току свое излюбленное местечко для читок — в заднем конце навеса, у самого большого вороха зерна. Здесь и ветер не балует, и шума поменьше… Поднатаскав соломы, можно устроиться удобно, по-домашнему.

Выглядел Никифор празднично: в длинном черном пиджаке, в белой рубашке, при галстуке. Оглядев всех через массивные, в роговой оправе очки, Отрада солидно откашлялся.

— Есть, товарищи, интересные сообщения из Америки. Прокурор Гаррисон разоблачает убийц Кеннеди…

— Все разоблачают… Всему миру известно, кто убийца, а они все разоблачают, — как знаток в политике, бросил дядя Мокей, подгребая под себя солому.

— Это, Мокей, дело сложное, не нашего с тобою ума. Сто раз отмерь, один раз отрежь, — Тимофей Маркелов ходил на читки больше из любопытства, позубоскалить, как он выражался, особенно когда было над кем. Еще его привлекала гармошка Никифора. Тот частенько брал ее с собой и сразу же после читки и споров на международные темы открывал нехитрый концерт.

— Вот, смотри, училища не кончал, а как шпарит! Чего там, талант! — восхищался, бывало, Мокей.

На сей раз Никифор гармошку с собой не захватил и был чем-то расстроен. Тимофей сразу приметил: грустит парень. Догадывался почему.

Язык у Дарьи Неверехиной, что помело, — от нее многие слышали: жениться решил Никифор.

И решил Тимофей «подъехать» к Никифору, выпытать про любовь-то его. После читки, когда все разошлись, он подсел к Никифору, руку на плечо к нему закинул.

— Жаль, ты, дружок, гармошку не захватил…

— Играть мне сегодня не хочется, — признался Никифор, — какая уж тут игра…

На душе у Никифора муторно. Высказать бы боль свою — все полегчало бы, да кому? Тут же по селу насмешкой все обернется.

— У меня тож на душе муторно, — сказал Тимофей.

И еще что-то сказал, и еще что-то — на откровенность; была душа у Никифора проста, открыта, как у всякого любовью обиженного человека.

Не выходил из головы Никифора вчерашний вечер под ракитами в конце Лягушовки, по-над самым Хопром. Вечер теплый, туманный — над Хопром пар так и курится, так и курится. На коленях у Никифора — гармошка, а рядом, над обрывчиком, на перевернутой лодке Тихона Демкина, — смолить приготовил, да все руки не доходят, — пристроилась она, без мыслей о которой и часа не прожить.

И так все это отчетливо стояло сейчас перед глазами, хоть плачь.

— Ты сыграй, — говорила она, — сыграй, Никифор… Люблю тебя слушать. Вот как утро просыпается — воздух чистый-чистый, не надышишься, — так и на душе, когда ты играешь — чисто, прозрачно. И думать ни о чем не хочется…

Играет Никифор, а душа мучается. К гармошке Никифор ухом льнет, вслушивается. Но нет в гармошке ответа.

Давно за полночь, на Горной петухи пропели, а он никак храбрости не наберется.

…Судорожно бегают по ладам-кнопкам пальцы, судорожно проносятся в голове мысли. И вдруг — хватит! — мехи взвизгивают, гармошка топорщится, и звуки мгновенно замирают. Клавдия, вздрогнув, смотрит на Никифора, а он кладет гармошку на руку и выдавливает из Себя мучительную фразу.

— Клава, выходи за меня замуж…

Клавдия еще раз вздрогнула, укутала плечи в платок, словно было зябко, очень зябко.

А он, решившись на это страшное, злосчастное, шептал пылающими губами:

— Всю жизнь отдам тебе, все, что у меня есть. Играть буду каждый день для тебя.

Клавдия вскочила с лодки, лицо у нее испуганное.

— А что у тебя есть… окромя-то гармошки?..

Растерялся Никифор. Что-то надо сказать, что-то надо сделать, а сообразить никак не может. А Клавдии уже нет. Схватив платок, Клавдия не шла, а бежала, бежала от него. Вот она свернула на Лягушовку, и он видел только ее темный силуэт. Догнать бы ее, оказать бы ей, что самое большое, что у него есть, — это любовь, вечная любовь к ней.

Но где уж догнать!

Взяв гармошку, чувствуя себя жалким, униженным, побрел Никифор, и тоже вдоль Лягушовки. Окна темные — спят все. Вот разве у Староверовых кухонное оконце светится, видно, Катенька с гулянья пришла.

У мостика ребята.

— Никифор, сыграй!

И Клавдия здесь. Смеется, хохочет, как ни в чем не бывало! На душе у Никифора — горечь и обида, и страх какой-то! Подойти бы к ней, да боится. А Клавдия сама выбрала подходящую минутку — подошла.

— Вот что, Никифор, забудь про меня… Не буду я твоей, не могу быть…