Евгений Белянкин - Генерал коммуны

— А мне Иван письмо прислал, — запыхавшись, тараторила. — Пишет — не могу без тебя, Катенька, больше на свете жить. Приезжай — поженимся. — Катенька целовала тетю Марью, говорливая в своем счастье. — А еще пишет: комнату снимем…

— Постой, постой, — спохватилась Марья. Ноги у нее подкосились. И побледнела вся: не упасть бы.

— Что с вами, тетя Марья, что с вами?

— Подожди, Катенька, дай отдышаться — это сердце мое от радости сжалось. Говори, говори, Катенька — что дальше-то?

То, что передала по секрету дочка, для Марфы давно не было секретом. Ждала она этого — ну, не сегодня, так завтра… Знала, что придет это времечко, придет, когда дочь виновато, с какой-то особой тревогой в глазах, будто случайно, прижмется к щеке матери и, обняв, ласкаясь, будет заглядывать в материнские глаза.

— Ну что? Говори, что у тебя? — сердце матери в напряжении, в предчувствии. И хотя давно догадывалась, в чем дело — так уж устроены матери, — Марфа, стараясь быть спокойной, делала вид, что ей непонятна необычная ласка дочери. — Ну, говори, что у тебя?

— Мамочка, да ты все знаешь, мамочка…

Закрывшись, сидели мать и дочь на кухне; и закрываться-то не от кого: самого дома нет и раньше обеда не придет. Но все ж — мало ли кто зайдет. Чужие свидетели для этого дела не нужны.

— С отцом уж поговорю, — таинственно заверила Марфа дочку. — Не беспокойся. Вот придет, я им займусь. Ты иди, погуляй с подружками, милая. А я вздремну часок, да подумаю, как все лучше сделать; мне отец как раз кстати нужные слова говорил — может, и пригодятся…

Катенька выпорхнула из дому, а Марфа тем временем на лежаке, пригревшись, будто дремала, прикрыла глаза; да и мог ли прийти сон, раз свалилось такое на голову — не то беда, не то радость. Наверно, все-таки радость. И Кузьма-то, Кузьма — после того посещения Русаковых и вправду подобрел к ним. Вчера снова завел разговор о своей неправде.

— С Павлом-то Русаковым на фронте на всю жизнь в дружбе клялись. А ведь Павло честнее меня оказался. Он и в могилу за правду ушел, сгорел на общественном, так сказать. Мучаюсь я — зря я врагом-то своим его нарек. Я даже и не знаю, как это получилось, прямо заблуждение какое-то!

— Заблуждение, истинно, Кузьма, заблуждение, — обрадовалась Марфа. — Ведь говорила тебе — подумай, Кузьма, зачем на своего-то серчать — на фронте, мол, вместе были, и я с Марьей здесь-то старалась все вместе…

— Вот и сын Сергей у него разумный, в отца. Про младшего ничего не знаю еще, молод. А семья-то хороша. Вот что я тебе скажу, Марфа, — стыдно мне перед Марьей: не пронес я эту дружбу с Павлом через всю жизнь-то. Может быть, помощь моя была нужна или совет…

Думая о Катеньке, Марфа вспоминала сейчас до словечка исповедь мужа. Как бы тебя, старый, на крючок поймать!

— Нет, Марфа, теперь этого не поправишь: так и умру я с тяжестью на сердце.

— Да будет тебе, отец, — этими словами увещевала его Марфа. — Все пройдет. Ни ты не виноват, ни Павел. Время такое суровое было. А душой-то мы Русаковых любим…

…К приходу Кузьмы Марфа была на ногах. Кузьма, придя домой, первым делом потребовал обедать.

— Сейчас, отец, сейчас, — Марфа забегала, заюлила перед мужем. — Сию минуту. Щи подогрею — они горячие-то вкуснее, сметанка есть, ты ведь любишь горячие со сметаной…

Кузьма пошел к умывальнику, долго растирал лицо мохнатым полотенцем.

— На завтра мне лошадь обещали. За хворостом поедем.

— Поедем, поедем, — лебезила Марфа, — у меня завтра других дел нет. Вздремнуть до тебя я легла, да не уснуть — что ты мне вчера о Русаковых-то говорил, отец, совсем запамятовала — Сергея Павловича встретил, что ль?

— Да нет. Не потому.

— А я к Марье собираюсь все сходить.

— Я тебе давно наказывал: сходи, сходи.

— Все дела, отец, чай не под одной крышей живем — все дела несусветные. Щи-то вкусные?

И вдруг Марфа выпрямилась, осанистее стала, плечи, что девичьи, и лицо мягкое, округлое, с задорными глазами, и куда морщины подевались.

— Ты вот говорил, как беду непоправимую поправить, да чтоб совесть чиста была — так вот не суди, отец, если я тебе дело скажу…

Кузьма ложку со щами задержал, смотрел на Марфу непонимающе — какое дело?

— Катенька и Иван Русаков с детства вместе. Считай, что обручены — пусть хоть они родительскую дружбу продолжат.

Кузьма с минуту помолчал.

— Да я что — против, что ль? Я не против. Мы свой век откуковали — теперь другим жить. Молод он. Но ежели для них союз — и радость, и счастье… — И Кузьма подвинул к себе миску со щами.

— Вот и я думаю, — хитрила Марфа, — у каждого своя судьба. У них тоже своя — добрая судьба-то. Я верю.

— Да ты не тяни, скажи прямо, — вдруг взъерошился Кузьма и бросил ложку. — Чего крутишь-то? — И Кузьма строго вскинул брови на Марфу.

— Да что ты, я тебе сейчас каши положу. Да что ты, — отмахнулась от Кузьмы Марфа. — Не кручу я. Иван письмо прислал, а Катенька мне его отдала — доверяет матери-то. Тебя она, старого, стесняется…

— А что там в письме-то? Дай прочту…

— Да ты ешь, ничего особого, потом…

С Хопра шла туманная сырость. Небо как обычно заволочено, только изредка кое-где пробиваются бисерные звездочки.

Вдоль Лягушовки, с трудом обходя лужи и с лихостью пьяных отбиваясь от собак, важно и в обнимку шествовали двое. Один из них был ростом пониже, приземистее и головастее; он силился обнять дружка за плечи, но рука непослушно сползала, и это его злило; размахивая правой рукой, как саблей, он поминутно хрипло кричал на всю улицу:

— Ты меня не знаешь, Аркаша! Вот и не знаешь! Ради дружбы я способен на все…

И низенький тяжелыми клешнями рук вцепился в пиджак дружка.

— Нет, ты подожди, ты не уйдешь — иначе обида на всю жизнь, понял, на всю жизнь…

— Да что ты, Степаныч, ну что ты!

— Ты еще не знаешь, Аркаша, какой я обидчивый!

…Два комбайнера застряли посреди улицы — Аркадий Шелест и Николай Степанович Бедняков. И были они, как сказал бы председатель Чернышев, «в легком опьянении».

Закончили друзья сегодня последний участок пшеницы, что со стороны зыбинского клина, и после работы Бедняков силком утащил Аркадия отметить это знаменательное событие. Под белой березкой у мостика, что на въезде в Александровку со стороны Сухого Куста, в маленьком ларьке (на местном языке — ресторанчик «Белая береза») купили за неимением другого напитка «Зубровки» и тут же, закусывая колбасой, конфетами и черствым хлебом, случайно оказавшимся у продавщицы, как говорится, отпраздновали.

— А скажи, Аркаша, разве не герои мы? Смахнули пшеничку! И дождичек нипочем. Смахнули, а?

— Смахнули, Степаныч, — соглашался, кивал головой Аркадий, — чего уж тут.

После плотного трудового дня и тридцатиградусной настойки Бедняков сразу захмелел.