Евгений Белянкин - Садыя

— А кто тебе дал право называть Иринку «мымрой»? Молчишь! Уроки сделал?

— Сделал.

— Спрашивали?

— По алгебре. Четыре.

— Не мог на пять?

— Зачем?

— А если маму спросят, как ее дети учатся? На четыре, мол. Как же ей перед другими? И вообще, соображай головой.

Марат обидчиво поджимает губу: а ты что, четверок не хватаешь?

На столе недопитый чай, разбросаны шахматы. Убирать — очередь Марата, но он не убирает, смотрит в окно.

— Слава, а Слава!

Молчание.

— Слава, а Слава!

— Пошел ты в баню…

Марат берется за уборку. Не успеешь оглянуться, и опять очередь. «Без тети Даши не мучение, как говорит мама, а горе». Но Марату так хочется высказаться, так хочется.

— А я Борьке еще намылю.

— Да пошел ты… Я читаю.

— Сказал, намылю — и намылю.

Две жизни. Два характера. Два настроения.

Славик между строк читает то, что он думает, о чем он хочет думать.

У Марата свои заботы. Надо еще к завтрашнему приготовить историю, и тоже между строк плывет своя обида. Обида, которая подогревается думами о Борькиной несправедливости.

Марат открыл глаза. Темь жуткая. Наверно, скоро утро. Перед утром всегда темь невыносимая. Лежал, думал: «Был у Ленина друг? Такой, как Борька, иль совсем другой, другой…»

Когда он болел ангиной, мать подолгу вечерами, завернув удобнее простыню, просиживала с ним и рассказывала, про все рассказывала, о чем он просил.

«А Борька попомнит!..» Почему-то на память пришел учитель, который улыбался сквозь очки. А потом — опять Борька.

И он, Марат, уже держал его за грудки. «Врешь? А Валегиной матери что на меня наболтал?» Потом почему-то — Борькина мать и ее слова: «Спесь у них нерабочая. Вот что. Вредная Валегина мать».

Глаза давно закрыты, а в мыслях издалека одна фраза, как телеграфная ленточка, — бежит, бежит. «Счастье оказывать людям добро, всегда и везде, на всю жизнь». Кто это сказал? Мама? Мама…

Перед утром сон убаюкивающий. Но утро есть утро. Что-то будоражит Марата, он просыпается и видит, что совсем сполз с дивана. Но в мыслях — цветы, а в груди — среброзвонные колокольчики.

С кухни в дверную щель пробивается свет — маленькая белая полоска; кто-то гремит посудой. Марат бежит на кухню умываться и видит тетю Дашу.

— Ура! Тетя Даша приехала!

— Ладно тебе, постреленок! Совсем задушил.

Марат крепче сжимает в объятиях тетю Дашу, потому что она — милая, хорошая и своя; а еще потому, что она хоть и пожилая, а с душой, не то что иные.

Жизнь — обман с чарующей тоскою. Так думала Ксения, искренне любя и не понимая Есенина.

Работа ее не успокаивала. «Мне жаль своей любви, своего сердца: ведь я никого не смогу так любить, как его. Милый, как я любила тебя! Жестокий, так мучил».

Она ходила по комнате, успокаивая себя, и слушала хруст пальцев, сжатых до боли. Одно время она хотела выставить фотокарточку, с которой связано столько мучений. Но, подумав, не сделала этого. «И здесь я должна остерегаться, бояться, как за краденое».

«Интересно, придет ли Аболонский? Что ему от меня надо? Все та же страсть, о которой он так сильно умеет говорить. Чем страсть сильнее, тем печальнее конец. Так уж созданы люди. Они гибнут от собственного эгоизма.

Все же в Аболонском есть что-то приятное. Может быть, близкое. И говорит он метко и образно, то Шекспиром, то Ибсеном, то Стендалем, то Конан-Дойлем. «Женщина что крепость: одна берется штурмом, другая — долгой осадой». Или: «В любви для мужчин интересна победа или даже разрыв, а все остальное — канитель».

Впрочем, мужчина, умно говорящий о любви, не очень влюблен». И стала одеваться.

Аболонский позвонил: если достанет билеты в кино, не против ли она?

«А ведь я могла бы выйти замуж. Да, в Казани, когда мы разъезжали по этой гадкой, душной нефти. Я сама на себя стала обижаться. Что мне сделала плохого нефть? Вся моя работа пожизненно, по крайней мере до пенсии, связана с нею. Отняла любимого? Чужого, но любимого, около которого я могла всегда быть рядом… как Тургенев возле Полины Виардо. А у меня наоборот. Удивляюсь, до сих пор люблю эту семью и эту славную и незаслуженно обиженную судьбой Садыю.

Да, вышла бы замуж… если бы не приехал он и не оставил на время Славу. Сдуру я вообразила, что он, Славка, мой; ребенок, о котором я так мечтала… И как я умела молчать, ни одним движением не выдавать себя; велика мудрость женщины: любить, всем жертвовать и быть покинутой — такой удел…»

Ксения стоит перед зеркалом. Смотрится в профиль, фас. Похудела. Лицо усталое, не осталось той мягкости и одухотворенности, что всегда присущи ей; в глазах — жалость к самой себе.

«Разумнее, если бы я не пошла с Аболонским… инженером Аболонским. Ну и любит он себя величать! Я сегодня так устала и от работы, и от дум — они не дают покоя…»

Ксения оглянулась:

— Ой, как вы вошли?

Перед ней стоял Аболонский; в галстуке, в мягком темносинем осеннем пальто с накладными карманами и поясом. Маленькие, аккуратные усики, большой белый лоб. Прямой греческий нос, продолговатое лицо и упрямый, настоящий мужской подбородок.

— У вас открыто. Вы меня ждали?

— О да. Совсем забыла. Голова идет кругом, — все настежь!

— Вот, пожалуйста. — Он достал билеты. — Места, по-моему, весьма терпимые. У вас журнальная новинка? И вы читали эту статью? — Взял со столика журнал со статьей, которую, к сожалению, Ксения не дочитала. — Полюбопытствуйте, кажется, для нашего брата инженера весьма ортодоксальная находка.

Пока Ксеня одевалась, затем занималась бровями, губами, лицом, он говорил, наслаждаясь своим бархатным баритоном:

— А в Америке отдельные приборы, устройства и даже промыслы полностью контролируются и управляются на расстоянии, с центрального диспетчерского пункта. Если в сорок восьмом году в печати описывались только опытные установки, то в этом году фирма Lulp oil С° имеет восемнадцать автоматизированных участков, охватывающих триста сорок шесть скважин. Годовые затраты на обслуживание промысла снизились на пятьдесят восемь тысяч долларов. Любопытно?

— Вы, кажется, работаете над автоматизацией?

— Да, но я…

— Я готова. Пойдемте.

Приближались Октябрьские дни. Садыя не представляла себе, что поставить памятник в городе нефти будет труднее, чем, например, построить дом. Приложив все усилия, она, наконец, добилась всего необходимого. Скульптуру по частям привезли из Бугульмы; но не было мастера. Нашли, правда, а он оказался всего-навсего посредственным художником, поверхностно знакомым со скульптурными работами. И тогда Садыя позвонила Андрею Петрову:

— Андрюша, как ваш там, жив?

— Тюлька-то?

Так Тюлька получил почетную и ответственную работу. Каждое утро по пути в горком Садыя заходила на площадь; Тюлька молча кивал головой, сосредоточенный, чинный и серьезный, как шутили на буровой, «на одном гоноре вокруг Земли два раза обежит»: Тюлька действительно польщен порученным ему делом; из кожи лез, старался. Художник, болтливый, с ленцой, сразу забеспокоился, попав под жесткое Тюлькино начало.