Евгений Белянкин - Садыя

— Осталось полстранички, а спать хочу.

— Эх, да ты, никак, не спал еще!

Сережа «добил» страничку. А затем вышел на улицу — ни души. Три раза обежал вокруг дома. Потом поднялся, почти дополз до койки и рухнул, сраженный.

Через неделю он положил на стол Дыменту несколько новых глав.

— Вот это хорошо, — спокойно заметил Дымент, — надо на машинку. Я сам пошлю, а затем почитаю. У меня завтра творческий день, так вот на досуге, между другими делами, и займусь.

Сережа вышел с нетерпеливым ожиданием: что скажет Дымент?

После того как в машбюро перепечатали рукопись Балашова, Дымент вызвал Лукьянова:

— Вот что, друг мой… от себя прошу, прочти, пожалуйста, сделай пометки, только зелеными чернилами.

Квартира, в которой жил Дымент, двухкомнатная, отдельная, была заставлена нужной и ненужной мебелью; какое-то нагромождение добра: картины, невиданные статуэтки, шкафы, ковры, зеркала… Музей или театральный склад, только не квартира ведущего инженера и директора института.

Любовь Сергеевна, жена Дымента, еще цветущая, дородная женщина с двойным подбородком и густым искусственным загаром на лице и обнаженной шее, встретив Балашова, радушно улыбнулась, подала пухлую, потную руку и повела его в комнату.

Балашов был поражен.

— Павел Денисович температурит, — сказала Любовь Сергеевна как старому знакомому, — но он ни минуты без дела; всегда должен копаться, вот неугомонный человек.

Павел Денисович в нарядной шелковой пижаме полулежал на диване и читал книгу.

— О, Балашов, приветствую и поздравляю. — И, не вставая, подал Балашову руку. — Я заболел, и мне не хочется, чтобы вы из-за меня затягивали свою работу. Фу, черт, книга — кошмар. — И бросил ее небрежно на стол. — Я еще не читал подобное про шпионов — сплошь убийства!.. Садись, садись и извини, что у нас ералаш.

Сережа сел в кресло, чувствуя, как утопает.

— Любчик, подай рукопись и чего-нибудь такого освежающего.

Пришла Любовь Сергеевна в новом роскошном халате; выделялась талия, грудь.

— Вы нас извините, мы по-домашнему.

И на маленьком антикварном столике появились вместе с рукописью фрукты, фужеры и бутылка «Российского». Любовь Сергеевна села напротив, так, чтобы «быть на виду».

— Па такой удивительный гастроном… Мы люди русские, хлебосольные, — щебетала канарейкой Любовь Сергеевна, — для нас гости не просто гости, это прежде всего люди мыслящие, друзья, которые любят и уважают Павла Денисовича и которых любит Павел… Правда, Па? У нас всегда есть про запас все необходимое. Хлебосолье — это черта нашей маленькой дружной семьи.

Павел Денисович, взяв рукопись с зелеными пометками и перелистывая ее, задумчиво молчал.

— Ах, Па… давайте осушим наши бокалы. Нет, нет, Сережа, возьмите кусочек льда, вот так, вот так.

Маленький кусочек льда плавал в рюмке. Сережа ощутил приятную холодность, мягкий привкус чего-то знакомого.

— Павел такой бескорыстный, такой простой, — тараторила Любовь Сергеевна, — я бы сказала, простоватый. Я ему всегда говорю: Па, ты простоватый, жизнь тебя за это накажет.

Постепенно Сережа стал свыкаться с обстановкой. Он с интересом рассматривал статуэтки, вазы, картины.

— Это французская живопись, — пояснила Любовь Сергеевна. — Будет у вас имя, не расходуйте деньги попусту. Я научу вас жить. Держать деньги в сберкассе бессмысленно, там можно иметь на карманные расходы. Реформа сорок седьмого года нас научила. И отоваривать в золото, серебро тоже не та пора. Презренный металл ничего не стоит. Ложки там, всякие браслеты, часы — историческое недоразумение теперь. И только при одном условии вы можете превратить деньги в надежный капитал, ценность которого редко когда колеблется, — это предметы искусства. Покупайте картины известных художников, тонкая работа известных мастеров искусства никогда не теряет своей ценности, а со временем дорожает. Вот этот негодный пейзажик, я его за так не взяла бы, но у пейзажика есть имя — Левитан, и нам предлагали за него невероятную сумму… Ах, Сережа, жизнь не так сложна, как вы думаете.

— У меня Люба поэт, — с легкой иронией заметил Дымент и закурил.

— О, брось, Па!.. Он всегда надо мной смеется. Поэзия — моя вторая профессия. Нет-нет, Сережа. Вам, как орлу, сама судьба дала силу нестись над горами, а вы сузили свое пространство. Вам нужен простор, широкая перспектива.

Сережа выпил еще рюмку, рассеянно слушая болтовню Любови Сергеевны.

— Ах, я вас научу жить. Когда вы женитесь, возьмите себе за правило: уважайте нужных, необходимых людей. Когда у нас не было ничего — правда, Па? — а Павлик начинал свою карьеру, у меня было непреложное правило: с голоду помру, а запас, который у меня есть, не трону, на всякий случай, для нужных людей. Специально берегла настоечку на смородинке, по своему рецепту, что называется, первый сорт. Хлебосолье — это мое правило. Вы, мужчины, непонятливы, не всегда разбираетесь в людях, всяких нужных и ненужных тащите домой. А я его, муженька-то, бывало, как отчищу светлее самовара, так медяшкой и блестит.

— Пожалуй, ты принесла бы нам по стаканчику чая, — опять перебил Павел Денисович и снова вернулся к рукописи.

— Это чистая правда! — нарочито засмеялась Любовь Сергеевна и неторопливо, молодясь, вышла на кухню.

— Мыслишка мне пришла, — сказал Павел Денисович, — вот сидел, копался. Не написать ли мне главу? Давно она у меня выкристаллизовалась. Повторять тебя ни к чему. Да и путь тебе тогда закрою. — И он искоса взглянул на Сережу. — Объединим усилия на благо технического прогресса, как говорится, — мелко и дробно засмеялся Павел Денисович, и синие прожилки под глазами надулись и порозовели… — Даже не оценишь сразу важности сочетания опыта, серьезности в постановке вопросов и талантливости молодости.

Выпили чаю. Сережа ушел от Дымента в недоумении.

— Торопиться не будем, — ощущая внутреннее сопротивление в инженере, на прощание сказал Дымент, — но ты поймешь, что это полезно для общества и для тебя.

…Так вот почему Дымент позвонил на работу. Сережа нес рукопись, расчерканную зелеными чернилами. «А работал он добросовестно. Может, он не такой подлый, как я думаю. Какой он ни будь, но я к нему больше не пойду и никаких материалов не понесу».

Балашов привык видеть Дымента только в кабинете; открывая обитую клеенкой тяжелую дверь, он порой волновался: от Павла Денисовича зависело решение тех вопросов, с которыми он шел. И он никогда не думал, что сможет увидеть Дымента в другой, домашней обстановке; да и обстановка-то домашняя, казалось, должна быть сухой, мрачной… А Дымент дома был сибарит; мысль, что Дымент сибарит, была обоснованной.

«Нет, я к нему больше не пойду». И от этого Сереже стало как-то легче.