Евгений Белянкин - Садыя

Подождал, когда из предбанника вышел Тюлька, сказал:

— До свидания, дядя.

Тюльке радостно: кивает он мальчишке головой, ухмыляется:

— Скажи Андрею Петрову, что я не жду, ушел.

Томился Тюлька этот день в ожидании. Страшно боялся кошки — перемахнет дорогу, и не увидишь. «Кошка — брысь, кошка — брысь, на дорогу не ложись…» Маленькое светлое окошечко из детства. И сам поразился впервые за все время: «Кошка — брысь, кошка — брысь…»

Почти неделю стоял колышущийся туман, разъедая скованный грязью снег. Появились лужи, от мелкой измороси похожие на старческое лицо.

Пахло надвигающейся весной. Короткий и злой февраль сам отпел себе панихидную; и как хотелось Тюльке, чтоб снежные вихри замели его прошедшую жизнь, чтоб она не мучила, не вызывала грусти.

Как ни старался февраль: шальной ветер срывал щиты, играл с людьми, как в мячики, — но выстояли люди. И чем труднее было, тем яснее ощущалось, что все это временное. Еще в поле навалом лежал снег, а в городе туман уже сделал свое дело: черным и неприветливым казался город.

К вечеру подул промозглый ветер, кривя улыбку, шли тучи, словно насмехаясь над Тюлькой.

Глухое счастье! Тюльке было все равно.

В этот вечер его обвили знакомые руки. Тюлькины губы, не видавшие ни единого поцелуя за всю свою жизнь, жадно наслаждались. Она теребила его руку, не видя ничего, — и он не видел ничего: в глазах стояла хмарь — думал о ней. «Марья, Марья!»

— Не гляди… с упреком. Твоя я.

— Ревнивица моя.

Пожалуй, все началось с Нового года. Ушел Тюлька от Котельниковых и унес с собой в сердце образ Марьи. Сколько раз, лежа на койке, думал о ней, и не верил он, что будет гладить ее руку, обнимать. Но мечта была сладостная, добрая, все виделось наяву.

И грусть взяла его. Прошло время, и Тюлька почти перестал думать о несбыточном. И вот однажды повстречал он Марью, голубую Марью, подобно ее косынке. Она могла вспорхнуть, растаять в поднебесье.

Был Тюлька смелым. Загородил дорогу. Не испугалась Марья, только смотрела с грустью:

— Зачем ты?

— Любить хочу.

И вдруг стало жалко Марье Тюльку, жалко: увидела в Тюльке цыганское и тоже совсем не радостное одиночество.

Заволакивались мглою хмельные вечера. Воровато шла Марья за своим счастьем. Пусть все пришло позже, пусть подруги замуж повыходили и забыли радость легкого звона в голове, когда пришла любовь.

— Я теперь работаю. Оператором. Часами слушаю, как в стальных трубах струится нефть. Я никогда раньше не знала, что это так хорошо.

— Хорошо, Марья! Быть с тобою — хорошо!

Бьет опьяневшая кровь под фуфайкой Тюльки, прижимается Марья — хорошо! По лицу скользят мягкой косынкой ветерок и родные пальцы — хорошо! Сладкими кажутся слова — хорошо!.. Хорошо, что радость есть и что есть на свете любовь.

Приязнь дарует друга, удача — приятелей. Дружбы, настоящей дружбы, без которой ни один мужчина не может жить, у Славика как-то не было. Приятели есть. Костя, например, школьный товарищ, он верит ему, но отношения эти основаны только на школьной жизни, и не больше. Нет сильного человека, который отвечал бы внутренней потребности, заставляя радоваться и страдать, за дружбу которого необходимо было бы бороться.

Весна. Журчали ручейки по камням мостовой, — асфальту. Показались кучи мусора, глина, строительные материалы, что покоились зиму под снегом. Но все это не было тягостным для глаз. Солнце преображало и красило город. Бегали в окнах домов зайчики. Стояла парная теплынь.

В то время, когда город принимал весну, Славик вдруг обрел дружбу, которая на какой-то период даже затмила любовь к Ксене.

И другом его стал Сережа Балашов. Познакомился он с ним через ребят — Марата и Борьку, когда те поделились со Славиком своими соображениями насчет оказания «твердой» помощи инженеру.

— У нас план готов. Чин-чинарем, — выпалил Борька. — Подкараулим этого инженера и скажем: ты будешь мешать нашему Сереже? Ты знаешь, какое большое государственное дело у него?

Славик внимательно слушал:

— Ну, положим, он скажет — знаю. А дальше что?

— Как что? Мы предъявим ультиматум.

— Какой?

— Ну, мол…

— Вот и все, — от души рассмеялся Славик, — на этом ваша помощь и окончилась.

Однажды ребята представили Балашову Славика.

— Мой брат, — гордо сказал Марат. — Верный. Клянусь.

Сережу заинтересовал плотный блондин, юноша с чистыми голубыми глазами, обрамленными длинными черными ресницами. Он под кого-то подстраивался, желая казаться взрослым, сильным.

— Спортсмен? — спросил Сережа.

— Немного.

Но это еще не был тот момент, когда возникло сближение.

Как-то перед сумерками, когда запах весны особенно раздражителен, а небосклон глубокий, чистый, Сережа бродил по городу — он сегодня занимался одними расчетами и надо было подышать весной, запахом распускающейся черемухи, которая уже в этом городе появилась, и вообще побыть одному. Встретился Славик. Он смутился, заалел, как девушка. Сереже это понравилось. Они прошли немного рядом. На перекрестке остановились: дорога дальше поворачивала за город.

— Вы домой? — спросил Сережа Славика.

— Я… а вы в поле?

— Да.

— Знаете, я с вами пойду.

И они пошли. Сначала Славик стеснялся, робел, но потом освоился, ибо чистота Сережиного сердца подкупала. Говорили обо всем.

— Я смотрю на спорт со своей точки зрения, может быть и неправильной, — говорил Сережа. — Я не признаю спортсменов-рекордсменов и вообще тех, кто профессионализируется. Я люблю смотреть всякие соревнования мастеров, но как люди они у меня не вызывают симпатии.

— Почему? — Для Славика это открытие. — Почему?

— Я тружусь. Трачу волю, энергию. Спорт восстанавливает мое здоровье, дает мне нравственное равновесие. У меня есть свой лозунг: цепкость ума, красота тела и знание. Я стараюсь научиться ухаживать за собой, за своими мускулами, выработать определенную пластику движений. А те, у которых в жизни единственное — спорт, для меня неинтересны. Нужно сочетание спорта и труда, полезного обществу.

— Интересно, но…

— Ты скажешь: сила, ловкость? Я за… Человек обязан быть красивым. Спорт необходим как мера отдыха после труда, восстановитель. В минуты отдыха я предпочитаю заниматься лучше гимнастикой, волейболом. Спорт должен быть потребностью каждого, кто трудится, тем более — людей умственного труда.

В свою очередь Славик сознался:

— Меня не удовлетворяют школьные занятия. Как-то все отвлеченно учим. Ходим на работу, как на субботник: каждый из нас должен на строительстве отработать три дня. Поработали — и забыли. Ребята говорят, что надо перестраивать. Или вот иностранный: сколько ни учим, а ничего не знаем.

— Не та методика. Я бы сделал, Славик, так: язык начал бы с третьего класса, а в восьмом, например, ввел бы особый предмет, ну, пусть литературу, историю, архитектуру, вопросы музыки и живописи, все из культурного наследства того народа, язык которого мы изучаем, и на этом языке.