Мария Верниковская - Ненаписанные страницы

Диктор переходил к другим сообщениям: новые исследования советских ученых в области космических лучей, забастовка 20 тысяч докеров парализовала Лондонский порт.

Бартенев сел на кровати и взглянул на часы. Скоро девять. Оглядев впервые внимательно за это время комнату, он заметил толстый слой черной сажи между окон и решил открыть балконную дверь. Она прочно держалась на зимней промазке и не сразу поддалась его усилиям. Нетерпеливо, рывком Бартенев потянул ее на себя и сорвал с забитого вверху гвоздя. В лицо ударила струя свежего воздуха, напоенного весенней влагой. Ветер ласково тронул волосы, проник за расстегнутый ворот рубашки, словно его коснулись мягкие руки жены. И снова в памяти всплыли живые картины Лубянска, вызывая томительное чувство одиночества.

Разгоряченным лбом Бартенев прижался к стеклу и вдруг увидел, как через площадь к проходной шли, разговаривая, Кострова и Верховцев. Не было сомнения, они шли в цех. Он вспомнил, как три дня назад Кострова приходила к нему с просьбой выделить электрика и слесаря для установки сконструированного Верховцевым аппарата. Он, начальник цеха, одобрил это хитроумное приспособление, а вот электрика не направил. Может, они задумали сегодня заняться монтажом установки? Бартенев взял полотенце, пошел и принял душ. Потом, как всегда, оделся в рабочий костюм и вышел на улицу.

Кострова не сразу пришла в себя, когда увидела на пороге лаборатории Бартенева. В эту минуту она помогала Верховцеву припаять к аппарату длинную трубу, направленную одним концом под свод вытяжного шкафа. Бартенев поздоровался и, увидев, как Верховцев неуверенно, водит паяльником по краям железного шва, быстро разделся и попросил эту работу поручить ему.

— Я пришел заменить электрика и слесаря, — сдержанно рассмеялся он, взглядывая на Веру Михайловну.

Паяльник в его руках задвигался значительно быстрее, и прямой четкий шов заблестел на сгибах трубы. Вскоре, скинув пиджак, сняв галстук и засучив рукава черной рубашки, он такими же уверенными скупыми движениями подключил аппарат к электрической проводке. Работая, Бартенев подбадривал Верховцева, в шутку называя его своим подручным, а ей, Костровой, сказал:

— Вы будете нашим ОТК.

Постепенно неловкость от неожиданного вторжения начальника цеха исчезла, Вера Михайловна занялась подготовкой лабораторного оборудования. Мужчины, увлеченные делом, молчали, изредка перекидываясь короткими фразами. К обеду монтаж установки был закончен.

— Сегодня я обновил нервные клетки, — сказал Бартенев с улыбкой. — И есть ужасно хочется, — сознался он.

Но он не пошел в столовую, хотя Кострова с Верховцевым звали его, а решил совершить обычный обход печей. Ему не раз доводилось замечать, как на четвертой мастер Кравцов, игнорируя установленный режим и показания приборов, вел печь на «авось». Когда Бартенев поднялся на площадку печи, мастер стоял у канавы и здоровенной рукой растирал поясницу: по всему было видно, что в свое дежурство он не очень разминал мышцы. Бартенев молча кивнул ему и прошел в газовую будку. Кравцов последовал за ним. Было достаточно беглого взгляда на приборы, чтобы увидеть, как стрелка манометра вздрагивала от невидимых ударов — печь шла неровно.

— Зачем меняли температуру дутья? — повернулся Бартенев к мастеру. На темном лице Кравцова сверкнули не то в улыбке, не то в гримасе крупные зубы.

— Печь холодала.

— А от чего печь холодала? — стараясь быть спокойным, спросил Бартенев.

— В брюхо ей не заглянешь.

— Но есть приборы.

— Приборы? — сомнительно покачал головой Кравцов и ткнул себя рукой в живот. — У меня тут прибор надежней: как печь похолодает, так и заколет.

Бартенев нахмурил брови и отвернулся. В конце смены диспетчер Курочкин звонил на печи, собрал людей на рапорт. Обычно по воскресным дням рапорты не проводились, поэтому доменщики, направляясь в комнату, примыкавшую к диспетчерской, терялись в догадках: что бы это могло означать? Не знал этого и начальник смены Дроботов.

Когда все собрались, Бартенев, не называя фамилии Кравцова, начал с рассказа о неверных действиях «одного мастера».

— Надо бороться за постоянный режим печей, — строго сказал он и обратился к сидевшему неподалеку Дроботову: — Объясните мастерам, как это лучше сделать.

— Что, я должен заменить вас на профессорской кафедре? — Голос Дроботова, как всегда, звучал вызывающе. Кто-то громко хмыкнул. Жене Курочкину вдруг показалось, что стены комнаты сдвинулись и приблизили жесткое лицо Бартенева к Дроботову.

— Вы угадали: заменить, — громче обычного проговорил Бартенев. — У нас одинаковые дипломы инженеров.

Люди недоумевающе переглянулись. И прежде чем кто-то успел сказать слово, он резко отодвинул стул и, твердо шагая, вышел из комнаты. Наступила тишина, затем чей-то голос обрадованно произнес:

— Безвластие. Расходись, ребята!

Шум отодвигаемых стульев и шарканье ног на полу заглушили голоса. Мастера покидали комнату, подталкивая друг друга в спины.

Лето в Рудногорске в тот год наступило как-то сразу. Весна ушла без бурного ледохода, без веселого звона ручейков. Солнце быстро накалило землю, и в самом начале мая набухшие почки черемухи брызнули белым цветением, а в степи начала выгорать трава. Однажды, возвращаясь с завода, Кострова с удивлением увидела гусиный пух тополей, невесомо стлавшийся по земле. Местами он скатывался в бело-серые комочки, похожие на цыплят на лужайке, и Вера Михайловна бережно обходила их, боясь растоптать.

В Рудногорске многие улицы носили названия рабочих профессий: Доменная, Сталеваров, Горняцкая. Кострова жила на Доменной. По утрам, когда расползался по улицам туман, над городом протяжно гудел гудок. На лестничных клетках гулко хлопали двери, стучали торопливые шаги по ступенькам — доменщики, сталевары, прокатчики уходили на работу. Через час по лестничным перилам шумно скатывались ребятишки с сумками, окликая и дразня друг друга.

Днем подъезды затихали на несколько часов. А вечером по натоптанным ступеням снова слышались шаги. Они были глуше, медленнее, тяжелее, чем утром. Шаги обрывались то у одного порога, то у другого. Раздавался легкий стук, хлопанье двери. Жизнь прорывалась в коридор ребячьим визгом, топаньем, запахом щей и жареного лука, громким голосом репродуктора, в котором все еще звучала песня военных лет: «На позицию девушка провожала бойца».

Знакомые звуки и запахи каждый вечер обступали Веру Михайловну, когда она поднималась к себе, на четвертый этаж. Двери, мимо которых она проходила, были не одинаковы, как и их хозяева. Свежепокрашенная с влажным ковриком у порога — Буревых; исцарапанная, со следами стертых меловых надписей, — Кравцовых; с индивидуальным ящиком для газет и писем — Жени Курочкина. А ее, Костровой, дверь, чисто помытая, носила следы заботливых рук матери.