Алексей Кожевников - Том 1. Здравствуй, путь!

Начались рукопожатия. Елкин, окруженный поздравляющими, растерянно бормотал:

— Спасибо, спасибо, товарищи, что выхлопотали!

Леднев поднялся и вышел с болезненным чувством одиночества и своей ненужности среди радующихся.

— Что же нам еще осталось сделать? — спросил Елкин, провожая гостей. — Гусев, отникелируй-ка двадцать штук костылей! В старину последний костыль вбивали серебряный, ну мы сделаем не так торжественно.

— Для никелировки у нас нет ванн, отполировать можно.

— Ну, полируй, ладно! Это уж так, сверх обязательного, для шику.

В промежутке с двадцать второго до двадцать восьмого апреля, отделявшем смычку фактическую от торжественной, строители ощущали себя примерно так, как ощущают родители появившегося на свет, но еще не названного младенца.

Открывались и закрывались семафоры, передвигались стрелки, с севера тянулись составы бревен, досок, готовых срубов, с юга — цемент, кирпич, нефть, бензин, но недостаток завершительной церемонии умалял радость созидателей, совершившемуся придавал досадливый оттенок недоделанности.

Получили известие, что в ночь на двадцать восьмое прибудет правительственный поезд. Вечером в канун приостановили ход товарных составов и сняли срединное звено, соединяющее рельсы юга с рельсами севера.

Двадцать восьмого утром вся многокилометровая чаша урочища Айна-Булак, обставленная утесами и холмами Джунгарского Алатау, кипела волнением многотысячных пеших и конных толп, собравшихся от всех границ Союза.

В середине этого хаоса, у разобранного звена, стояла бригада рабочих-укладчиков, начальники обоих укладочных городков, вагонетки, нагруженные шпалами и запряженные лошадьми.

Рабочие курили, начальники немножко нервничали, озирались и строго оглядывали рабочих. Лошади, не привыкшие стоять, беспокоились и натягивали постромки Им трудно было понять, что в то утро их вывели для совсем особой роли.

Подошла правительственная комиссия. Звено, разобранное накануне, снова уложили на прежнее место. Бубчиков и Гнусарев отдали рапорты. Гнусарев роздал членам комиссии костыли, и они, отполированные Гусевым, послушно вошли в гнезда, неделю назад пробитые их предшественниками.

Телеграф простучал:

Семафор Туркестано-Сибирской дороги открыт. Скоро первые поезда по рельсам побежденной степи повезут хлеб в страну хлопка и хлопок в страну фабрик и хлеба. Окончание строительства Турксиба на год раньше намеченного срока — крупнейшая победа пятилетки, торжество социалистического соревнования.

Запутаннейший лабиринт: десятки тысяч своеликих людей, разноречие умов, сердец и воль, миллионы событий и поступков — героических, обыденных, красивых и отвратительных — сложнейшая ткань, вытканная борьбой, — вот чем для меня открылся Турксиб.

Подобно неопытному собирателю грибов, я срывал все и, не сортируя, складывал в свой пестерь. Проезжая на грузовиках, верблюдах и конях разливы первозданных степей и пустынь, скашивая неисчислимость фактов, я все глубже увязал во мрак своего бессилия уловить орбиту, по которой совершалось их движение.

Факты рождались и существовали, не заботясь о гармонии.

Первый спасательный круг мне бросил Елкин, вернее тот, кто послужил колодкой для моего героя.

Нервный, чистенький и аккуратный старичок — шкатулка с какой-то потайной пружиной, закрытая на замок. Подбери ключ, со звоном отпрянет крышка, и шкатулка заноет.

Я спрашиваю о цифрах — он дает их; об условиях труда и быта — рассказывает; о борьбе — охотно отвечает. Но ни звука о себе, а мне-то больше всего нужен именно он сам. Наконец я пошел на него лобовой атакой.

— Скажите, что вас, человека пожилого, я бы сказал, не обижайтесь, усталого, издерганного, заставило приехать в эту дичь?

— А вас? — Крышка захлопнулась плотней. — Вам платят?

— Платят, но не за то, что я разъезжаю. Видите ли, чтобы получить, я должен создать новый факт, и притом общественно полезный.

— Но в последнем счете ваш побудитель, ваш двигатель — деньги?

Скажи я «да», мне бы ни за что не приоткрыть шкатулку. Она бы отделалась от меня чем угодно: цифрами, вежливостью, занятостью — это было видно по прикушенной нижней губе, по какой-то неявственной подкожной усмешке.

— Нет, — ответил я, и, видимо, с такой убедительностью, что Елкин больше не потребовал доказательств и открылся.

Защемленный рот, брови, собранные сборками к носу, как бы туго спеленатая фигура — все изменилось. Брови раскинулись крыльями, рот принял непринужденный, напитанный жизнью чертеж.

— Есть громадное удовольствие бежать в первой волне. Вы наблюдали в половодье, как бежит первый вал? Он ломает лед, рушит заторы, смахивает с берегов снег. А за ним — крики, лодки, сети. Мы, строители, — это первый вал. До нас здесь была пустыня, а теперь жизнь стучится со всех сторон, прет, не ожидая, когда мы сделаем свое дело и впустим ее. Ехать по насыпи и рельсам, сделанным твоей мыслью и твоими руками, — исключительная радость. Каждый поворот вагонных колес вызывает несметность воспоминаний. Здесь тебя с ободранным чемоданом в безводную степь выбросила бричка, там ты жил и мерз зимой в юрте, в том месте недоставало хлеба, одежды, обуви, рабочие бузили, а все же построили мосток до срока. Каждый колодец, водокачка, семафор улыбаются тебе, а ты улыбаешься им. Встреча старых друзей…

Жизнь строителя всегда на новой квартире, в новом обществе. Он начинает с палатки, с шалаша, постепенно через барак доходит до комнаты, иногда до квартиры в две комнаты, выписывает жену, семью, а через месяц-два снова в палатке и один. Спит на полу, на столах, под телефоном, недоедает, думает за многих, но радость творчества, радость от постоянного переливания своей мысли и воли в дела и вещи перекрывает все это.

Я люблю много лет спустя проезжать по путям, построенным мною, видеть знакомые места, отмечать происшедшие перемены и слушать, как пассажиры рассказывают об этом легенды. Легенды — это ласковый мох на старушке жизни, и как хорошо отдыхается с ними.

Он говорил, как слаженный инструмент.

— У нас есть такие зубры — ему непременно подай степь, тайгу, пустыню. Дохнет он нежилым воздухом, и его не удержишь. Тут какое-то переплетение двух начал: одно — обязательно населить, очеловечить, другое — очеловечив, убежать в дичь. Строитель, и особенно строитель дорог, все время ходит по истории человеческой культуры, как по лестнице. Сначала он, повторяю, живет, как зверь, в пещерах, ямах, под деревьями, затем, как кочевник, в палатках, юртах, и, наконец, он — человек двадцатого века. И так всю жизнь. И в нем постоянно бурлит радость этого движения, я сказал бы, в нем сконцентрирована вся радость человечества, пришедшего от булыжника ко всевозможным моторам, от костра к паровому отоплению и электричеству.