Алексей Кожевников - Том 1. Здравствуй, путь!

Заблудиться в своем собственном произведении так же легко, как в незнакомом лесу, и столь же неприятно. Все становится немилым, все начинает раздражать. Я ухожу в дальнюю комнату, занавешиваю окна и блуждаю по трущобам фактов и своих выдумок. Проходит день, другой, неделя, в висках звон, в сердце отъявленная на всю жизнь досада, на полу ворох бумаги с неудачными попытками шагнуть дальше.

Не идти же назад к первой строке, когда уже сделана треть пути! Да и какой толк, когда никакого иного пути не вижу! Дурацкое положение — сам себе вырыл колодец, прыгнул в него и не могу выбраться.

Вдруг слышу голос:

— Дома ли хозяин?

В ответ мнутся, мямлят, боятся впустить в мой затвор сквознячок.

— Я с Турксиба.

— Дома, дома! — ору я. — Впустите!

Передо мной сам главный комбинатор, экс-комбриг Гусев.

— Это, это ты? — спрашиваю я и тискаю руку бригадира. Мой вопрос глуп, но попробуйте-ка поверить, что перед вами живой человек, а не персонаж из романа, когда перед этим целый год имел дело только с персонажами!

— А-га, — гудит бригадир. — Не помешал?

— Помешал?! Да я ж тебя, мой спаситель, не выпущу. Да я ж тебя… — и лезу с запоздалым поцелуем.

Он оглядывает комнату, дым, книги, исписанные листы и бормочет:

— Да, да, писатель, похоже.

Я ему, будучи на Турксибе, подарил свою книгу, он, возможно, не поверил, что она написана мной, и теперь проверяет свои сомнения.

Гляжу на его крепкую, спокойную фигуру, на орден Трудового Красного Знамени и думаю: «Ужли этот человек, — вспоминаю все деяния бригадира на Турксибе, — не поможет мне? А как-то он отнесется, я ведь и его описал?»

Уселись один против другого.

— Достроили?

— Ага. Приехал в НКПС за новым назначением.

— Как, где Елкин?

— Такого что-то не помню, — и чешет в раздумье за ухом.

— Тот, настоящий, живой? — Я называю начальника, у которого работал бригадир.

— Два месяца лечился, а теперь уехал в Тянь-Шань.

— Ваганов и Оленька?

— Женились. Смехота с Вагановым была. Он там организовал из казахов колхоз. Турксиб им дал лошадей, плуги, семена. Вспахали около тыщи га. Надо сеять. Ваганов спрашивает казахов: «Умеете сеять?» Орут: «Умеем». Уехали они в поле, а он подзадержался. Приезжает, а там картина: четверо казахов гоняют по пашне верхами и разбрасывают семена. Вжик стоит. Ваганов им: «Стой, стой, не так!» — а сам тоже не умеет и сознаться неудобно: марку свою и колхозную подорвет.

— Как же он выпутался?

— Сказал: «Надо весело начинать работу. Садитесь и пойте!» Сам повернул лошадь и в станицу к поселенцам. Привез двух мужиков.

— И долго казахи пели?

— Часа три. А прикинь, сколь бы они семян за это время разбросали?!

— Где Грохотовы?

— Сама родила, и уехали куда-то.

— Калинка?

— Строит каменный мост на Джунгарском.

Замечаю у бригадира нетерпение и приостанавливаю поток своего любопытства. Он придвигает ко мне исписанные листы и говорит:

— Про меня тут есть? Прочитай!

Не успел я прочесть и двух страниц, как он остановил меня:

— Ты мне то место, где я поминаюсь, а не какой-то бригадир.

— Это все про тебя, все.

— Вижу, дела мои, а имени моего нету.

— Я опасался, удобно ли. Боялся тебя обидеть.

— Пиши прямо: Гусев, бригадир по механизации, краснознаменец. Пускай знают.

— Краснознаменец, это уж потом, на постройке ты не был им.

— Правильно, так и напиши: за все свои подвиги получил орден. — Он внимательно выслушал все, что касалось его, потом достал книжечку, полистал и заметил: — В точности, как было. Только два подвига, — но помню, рассказывал ли тебе про них, — совсем не упомянуты. Где-нибудь их надо упомянуть.

Я заглянул в его книжечку — подробнейшее описание всех бригадировых дел, заверенные подписями свидетелей, рабочкомов и администрации, и обещался упомянуть про забытые подвиги.

Дело было на Чокпаре в первый год строительства, когда вся механизация Турксиба находилась под наблюдением американца Чемберса, представителя фирмы «Чикаго-пневматик».

Чемберс прибыл на Турксиб вместе с компрессорами, купленными у названной фирмы, и должен был научить турксибовцев обращению с этими аппаратами. Худо ли, хорошо ли учил Чемберс, — об этом до сих пор между турксибовцами споры. Я встречал турксибовцев, гордых американской выучкой. Но работал он скверно. Что ни день, то у компрессоров сгорали шланги.

Горят и горят. А метр шланга стоит несколько рублей золотом и купить их можно только у той же фирмы «Чикаго-пневматик», так по договору.

— Не может быть, чтобы не было никаких средств, — много раз говорили Чемберсу.

У него один ответ:

— В Америке тоже горят.

— Тогда нет смысла работать машинами!

— Это ваше дело.

И создалась целая партия машиноборцев. Компрессоры поносились всячески, лом, кирка и лопата изображались лучшими, чуть ли не вечными орудиями для скальных работ.

Появился Гусев, походил, поглядел и решил, что Чемберс вредительствует. Покопался в своем опыте и предложил — около машин, где горели шланги, поставить железные трубки. Чемберс — против, но тот все же испробовал, и шланги перестали гореть.

Сам бригадир эту выдумку иначе не называет, как подвигом, и говорит о нем, волнуясь, с дрожью в руках.

— Сволочи. Ты знаешь, мы ведь получили из Америки инструкцию, когда уж все сделали, после смычки, и там прямо сказано — на пятьдесят метров от машины, где воздух шибко нагревается, ставить железные трубки, а потом уж резиновые. Знай я это раньше, я пришил бы Чемберса. В первый раз мне стало сумнительно вот как: встретились с Чемберсом и выпили. Он любил водку. Я говорю: «Мне бы на свое место, в механики», — был я тогда без определенного дела. А Чемберс говорит: «Мне бы заработать у вас мильён, и можно до дому». Тут я и взял его под подозрение. Негде было заработать ему, кроме как на поломке машин. Он за каждую получал процент от своей фирмы. Тут от злости я и выдумал поставить вместо шлангов железные трубки.

Остановились экскаваторы: вышла нефть и дров не случилось. Вспомнил Гусев, что есть в Швейцарии большой тоннель, где потухают от недостатка кислорода паровозные топки, и тогда выводят паровозы сжатым воздухом. Взял он два компрессора, надул экскаваторный котел вместо пара сжатым воздухом, и машина заработала.

Выслушав про себя, Гусев попросил читать про других. Он часто похмуривался, ему не нравилось, что я многим его соработникам и друзьям дал выдуманные имена и вольно обращался с фактами их жизни.

— Герой, а почему он Елкин?! Надо бы под настоящим именем выпустить, надо бы, заслужил.

Я сказал, что в литературе свои порядки, по которым менять имена можно, а иногда и необходимо, но Гусев не утешился этим: