Александр Лебеденко - Лицом к лицу

Мировоззрение Веры поворачивалось медленно, но и неуклонно, как звездное небо ночью. Столкновение со школой и курсантами, с Алексеем, Альфредом, Порослевым и их товарищами, лекции, банкеты, доклады, газеты, новые книги — все это прежде всего обернулось против того тихого, мечтательного и полусонного отношения к своей ранней юности, которая, как луговой берег, должна была лежать в памяти безмятежно, как бы ни громоздились горы житейского опыта на правом, высоком берегу. Провинция слишком долго баюкала ее в своей солнечной зеленой корзинке. Воркотня и нравоучения тетки были подобны густой вуали, которую накинули на Волоколамск, чтобы взор девушки воспринимал только основные очертания, без деталей, теней и красок. И только теперь благообразные люди, исправно посещавшие царские молебны, приходившие разговляться на пасху и с визитом на Новый год, начинали казаться ей разгримированными героями Щедрина и Чехова.

Мутнеет вино, засахаривается варенье, выдыхаются духи, пересматриваются воспоминания. Только спасительный холод бездействия, недвижность воздуха могут предохранить или отсрочить эти личные драмы каждого. Но у Веры было горячее, сочувствующее сердце, сердце, вполне проснувшееся для ласк и верности подруги. Она еще не раскрывала настежь двери для все новых ощущений, но уже оставила достаточную щель для того, чтобы свежий ветер беспокойной эпохи получил к ней доступ. Люди, с которыми она теперь столкнулась, были несложны, но убедительны. Они отличались от плоских образов Волоколамска прежде всего тем, что действовали на виду и потому приобретали законченность в трех измерениях. Они, как актеры, были связаны смыслом общей для них пьесы, и чужой голос в их складном хоре сразу начинал звучать, как вульгарная отсебятина. Незаметно и Веру подчиняла эта хоровая складность, и в себе она уже отделяла все то, что было созвучно и несозвучно эпохе. Она была подобна осколку алмаза, приобретавшему законченную форму в быстром вращении в тисках…

Люди у дворцового подъезда задвигались. Человек в серой папахе вышел вперед, и всадник, одиноко стоявший на площади, дал знак обнаженным клинком.

Медные трубы, начав неуверенно, разбудили, наполнили звуками и победили площадь.

Эти колонны шли, не соединенные ни единством одежды, ни строгой обученностью, сливающей их в одно механическое целое. Это были люди, привыкшие в цехах, мастерских к содружеству по работе, которое не поглощает индивидуальность. И только колонна курсантов шла по-военному, четко выбивая шаг и тем доказывая, что и это искусство, и эта психология достижимы для рабочего класса. Их сорвала с мест спешная мобилизация. Враг зашевелился на эстонско-финских границах. Он угрожал Петрограду. Было не до учебы. Надо было спасать первый город Революции.

Вера стояла у Александровской колонны среди редкой толпы, под музыку отбивавшей такт на месте. Ее разыскал историк Шептушевский. Он подержал ее руку так долго, как никогда не смел в школе, и, склонясь к ее уху, спросил с усмешкой:

— Ну, как вам наши санкюлоты?

У него был неприятно презрительный тон. Вера знала, что вслед за этим замечанием последуют плоские шутки, которые все больше не нравились ей. Она уже дошла до мысли, что работать в военной школе с подобными взглядами вдвойне нечестно, но еще не достигла того состояния, когда даже женщины дают отпор двуличным. Она молчала.

— А знаете, на них напирают здорово, со всех сторон. С востока и с юга, а теперь, кажется, и с запада… Что-то мы с вами будем делать?.. В случае чего…

— Как вы можете читать историю курсантам? — спросила наконец Вера, обдавая его обличительным взором, который был для нее почти подвигом.

— Вы скажите, как это некоторые читают им артиллерию и математику? Вот вопрос! — поднял он худой с лукавым изгибом палец. — А история… это ведь не наука. Кто такой был Людовик XVI? Наказанный тиран или мученик, единственная вина которого — слабость характера? А Корде? Убийца или жертва? Ну-ка, скажите!

Он победоносно улыбался с высоты своего журавлиного роста.

Вера увидела Катю Сашину и двинулась к ней.

Они стояли взявшись за руки, и Катя, перекрикивая приблизившийся оркестр, сообщила ей:

— Во второй колонне впереди — Коля Огородников. Он сказал мне, что, если я приду на площадь, он, несмотря ни на что, специально отсалютует мне саблей. Его не отпускали, но он заупрямился. «Не могу сидеть спокойно, когда Петроград в опасности, хочу на фронт, и баста!» Порослев говорит — без Николая он собьется с ног. У него были неприятности с Малиновским. Дефорж мне сказал, что Малиновский голову расшибет, но Колю уберет из дивизиона. Смотри, смотри, Николай…

Огородников шел, подав правое плечо вперед, уверенным шагом. За ним было хорошо и дружно шагать его отряду. Он едва-едва наклонил шашку, увидев девушек.

Принимающий парад что-то крикнул, и площадь вздрогнула от многоголосого «ура».

Оркестр выходил к трамвайному пути, и марш понесся над мостами и черными водами Невы…

Катя шла с Верой по Невскому.

— Тебе часто пишет Алексей?

— Нет, — ответила Вера. — Он плохой корреспондент, и, должно быть, они всегда далеко от почты.

— Воробьев пишет Маргарите каждую неделю и чаще. Ты не беспокоишься о нем?

Такие вопросы не задают женщинам, подобным Вере, и Катя спохватилась, едва закончив фразу. Мало того, она спешно прониклась необыкновенным сочувствием.

— У него ведь особое положение. Если б ты знала, как они умеют ненавидеть…

Жар этой фразы упал на добрую почву. Для человека, который, разбираясь в отношениях между людьми, не привык учитывать ненависть, потому что сам никогда не ненавидел, почувствовать ее присутствие около близких — это значит пережить взрыв.

Вера остановилась.

— Катя, ты что-то знаешь?

Этот вопрос обладал ликом Януса — одновременно он был обращен и к себе самой. Аркадий, Воробьев, их политические взгляды, ревность…

Но Катя уже прикусила язычок. Дефорж, уверенный в том, что девушка, способная стащить из секретного ящика анкету, во-первых, увлечена им, а во-вторых, по-видимому, сочувствует, не мог не разыграть такой козырь, как романтика его белого подполья. Он рисовался перед нею, намекал, предсказывал, облекая все это в шутливо-романтическую форму, за которой стояла его собственная кошачья, гибкая ненависть и серьезная сила каких-то, отделенных тайной от видимого мира, людей. Кате казалось тогда, что ночью, лесной и звездной, она прыгает через коварный Иванов костер, способный опалить ей икры и раскрыть будущее. Молчанием и порывами внезапной серьезности она подкупала Дефоржа и вызывала на дальнейшую откровенность. Она уже знала и поняла очень многое…

— Откуда же мне знать? Вообще… я не знаю, где теперь нет войны… — пыталась она увильнуть от ответа на Верин вопрос и еще больше — от ее прямого взгляда.