Алексей Кожевников - Том 4. Солнце ездит на оленях

Путь далек, можно тысячу раз повторить эту песню, и Колян поет, сильно растягивая слова. Песня похожа на горький, захлебывающийся плач, а, пожалуй, еще больше на волчий вой.

Задремавший под скрип и свист полозьев, солдат очнулся на крутом повороте и по солдатской привычке скомандовал:

— Кричи по-русски!

— Я пою, — отозвался Колян.

— Пой по-русски!

— Я плачу, — добавил Колян.

— Плачь по-русски! — Потом солдат плюнул: — Тьфу! Совсем зарапортовался.

Он уже несколько лет в армии: три года отбарабанил на действительной службе, больше полугода на фронте, второй год на Севере конвоирует осужденных, военнопленных, исполняет всякие поручения. И все годы десятки-сотни раз в день то кричат ему, то кричит он: «Встать! Смирно-о! Молчать, слушать мою команду! Левое плечо вперед! Шагом… арш! Ать-два!.. Ать-два!..» И так привык гавкать, что впору сажать на цепь вместо дворового пса, совсем разучился говорить по-человечески. Мерзко!

— О чем поешь? — спросил солдат миролюбиво.

— Пою, что вижу.

— Пой-пой, я послушаю. Сам я давно не певал, перезабыл все песни. В армии-то и поют по приказу, по команде. Какое же это пенье, больше похоже, что не поют, а рубят дрова. Вот ругаться дюже насобачился.

Ехали дальше. Солдат спал. Колян то гикал на оленей, то придумывал песню:

Начался крутой спуск к озеру. Нарта в своем неудержимом беге подталкивала оленей в ноги, а те убегали со всей быстротой, данной им. Вихрь ледяного снега сек лицо Коляна, бился в глаза.

Колян любил такие спуски, когда на каждом шагу нарта могла перекувырнуться; любил одним движением хорея проводить ее меж камней, менять направление, останавливать на всем бегу.

Коляну захотелось посильней тряхнуть солдата, который, на зависть ему, спал как мертвый, и он направил нарту в узкий извилистый овражек. Начало резко метать вправо, влево.

Солдат проснулся и, не понимая, почему бросает его, крикнул:

— Эй ты, кучер, полегче! Что случилось?

— Черт подставляет ногу.

— Конец скоро?

— Далеко, — отозвался Колян и добавил тихо со смехом: — Не проспит и такой соня, как ты.

Потом начал думать: «Если черт половчей подставит ногу, солдат совсем вылетит из нарты». Тогда можно повернуть оленей обратно. Кто узнает потом, как очутился солдат один в пустом месте? Как замерз? Трудно узнать.

Солдат снова храпел. Такой усталый, доверчивый и глупый, что Коляну стало жаль его. Между тем нарта вылетела на гладь озера. Широко открылась белая снежная даль и лунно-звездная высь. Колян порадовался, что «черт удержался, не подставил еще раз ногу».

Колян направил оленей по глади озера невдалеке от берега. Тут среди леса и камней хоронился поселок в три двора, где жила знакомая старуха Агафья. У нее можно обогреться, попить чаю, дать отдых оленям.

Долго берег казался нежилым. Колян уже начал думать, что сбился с пути. Но вот вдали чуть пониже небесных серебряных звезд показалась ярко-желтая, явно земная звездочка. Колян направил оленей прямо на нее. Обрадовавшись скорому отдыху, они побежали быстрей. Земная звездочка начала шириться и обратилась в освещенное окно тупы, именно той тупы, в которой жила Агафья.

«Вот хорошо, вот удача, — порадовался Колян, — не надо стучаться, будить людей». Отец и покойница мать постоянно учили его жить тихо, смирно, не беспокоить других людей ни болтливым словом, ни каким другим шумом.

Агафья открыла дверь, не дожидаясь стука, едва заслышав, что возле тупы остановилась оленья упряжка: она ждала мужа, который ушел на охоту. В тупе жарко пылал камелек, над пламенем в котле бурлил вскипевший чай.

— Садись — гостем будешь, — сказала Агафья Коляну, а солдата спросила: — Кто такой, кого нам бог послал?

— Служивый, — неопределенно ответил солдат.

— Как зовут?

— Спиридоном.

— Куда едешь?

Всячески смягчая и не договаривая, солдат рассказал, как очутился вместе с Коляном, а парень добавил немножко к этому, и Агафья все поняла. У нее работал на дороге сын и слал вести, что там шибко худо.

— Садись — тоже гостем будешь, — сказала Агафья и солдату.

Сели прямо на пол к низенькому столику. Агафья подала каждому на деревянной тарелочке по куску вареной оленины, налила в жестяные кружки чаю.

Когда наелись, напились, обогрелись, Колян стал просить солдата:

— Отпусти меня! Мой отец потерялся где-то, надо искать его. Надо ставить капканы, ловушки.

— Чужие дела — не моя беда. У меня своих бед много. И мне надо домой. У тебя — ловушки, у меня — семья, лошадь, соха, борона… — Спиридон безнадежно махнул рукой. — Э-эх, пропадай все!

— Отпусти. Один маленький Колян не построит дорогу, — продолжал уговаривать парнишка.

— Не проси. Не могу. Вернусь с пустыми руками — меня посадят в тюрьму. Слыхал про такую? — Затем Спиридон посоветовал: — Ты просись у начальства.

Тут к солдату подсела Агафья и тоже начала уговаривать:

— Спиридоном, отпусти Коляна, начальнику скажи: «Убежал». Кому-то нужен такой малый, он не стоит и одного зайца. Отпусти. А тебя увезут отсюда другие, здесь часто бывают постройщики за рыбой.

Но солдат не сдавался:

— С меня довольно и войны, и тюрьмы. (Он сиживал на гауптвахте). Больше не хочу. Пускай отвечает всяк за себя.

— Спиридоном, у тебя есть дети? — вдруг спросила Агафья.

— Есть один сынишка. А что за спрос?

— Так, напомнить. Может, ты забыл про него.

— У, старая лисица!.. Знаешь, куда ранить, — проворчал солдат.

— Не сердись, Спиридоном! Я за твоего сынка помолюсь богу.

Агафья начала креститься. А солдат вскочил, зарычал:

— Прибери язык! Зря хлопочешь, не отпущу. А ну-ка, парень, вставай! Поедем. Спасибо, хозяюшка, за все! — Солдат положил на стол бумажный рубль.

…Следующий привал сделали в промысловой избушке среди леса, у гремевшего на камнях незамерзающего потока. Последний обитатель избушки давно покинул ее: все тропы, дверь, окно были сильно заметены снегом, но, по таежному закону, дверь он запер только на вертушок, от ветра да от зверя, возле камелька оставил изрядную груду дров, на столе — коробок спичек, бумажный пакетик с солью и мешочек ржаных сухарей. Над холодным камельком висели пустой котелок и чайник, у дров лежал топор.