Алексей Кожевников - Том 4. Солнце ездит на оленях

— Постой немного, мы говорить будем, — молвил Фома.

— Мне стоять некогда, и говорить здесь не о чем.

— Говорить надо, нельзя не говорить. — Фома низко поклонился.

— Ну, говорите! — Начальник начал прохаживаться по твердому скрипучему снегу, ударяя валенком о валенок и покуривая.

Люди говорили негромко, но возбужденно.

Иногда поднималась вверх мохнатая рукавица и протестующий выкрик:

— Фома, скажи ему!

— Наговорились? — спросил начальник, накурившись досыта.

Люди умолкли, заговорил один Фома:

— Платить будешь?

— Будут.

— Сколько?

— Хорошо.

— Сколько хорошо? Ты скажи, они хотят знать. — Фома кивнул на толпу, которая подозрительно, в упор разглядывала начальника: «Обманывает, ничего не будет платить».

— Платить будут там. Много, хорошо, — сказал начальник.

— Какая работа?

— Перевезти немножко камней и бревен.

— Зачем тебе всех олешков, если работа малая? — выспрашивал Фома.

— Как — зачем? Все скорей сработают и поедут домой.

— Домой когда пустишь? — не унимался Фома.

Начальник замялся. Он знал, что людей задержат до конца постройки, но в управлении строительства ему советовали не говорить этого, а все изобразить мягче: иначе оленеводы перекочуют в глубь страны, а там их не найдешь в десять лет.

— Весной отпустят, — ответил начальник уверенно. — Когда пойдет вода и рыба.

— Ладно. Только всех олешков мы не дадим, важенки останутся дома.

— Какие важенки? — Начальник нахмурился, рассердился.

Оленеводы перемигнулись: начальник ничего не понимает в оленях. Фома ответил:

— Оленьи матки. Они других олешков рожать будут.

— Торговля началась? — Начальник шагнул к Фоме.

Тот отодвинулся в толпу, начальник за ним. На русский взгляд он был человеком высокого роста, лопарям же казался великаном, возвышался над ними, как дерево над кустарником. Фома отодвигался, а начальник надвигался, грозил длинным пальцем, на котором сверкало каленым углем золотое кольцо с дорогим камнем, и кричал:

— Всех чтоб, ни одной важенки не оставлять! Заважничались слишком. Если будешь торговаться, в тюрьму пойдешь. Теперь время военное, и законы военные. Через два часа выехать, и никаких! — повернулся к одному из солдат: — Ты останешься здесь. Вздумают противиться — арестовать! Этого волосатого черта, — кивнул на Фому, — в первую очередь. Я поехал дальше.

Обе упряжки, одна с начальником, другая с солдатом, умчались. Второй солдат остался в Веселых озерах.

— Пока вы собираетесь, где бы мне приткнуться и соснуть, — сказал он Фоме. Затем начал потягиваться, зевать и жаловаться: — Ну, и сторонушка у вас: то солнца нет совсем, то не заходит пол-лета. Я здесь уже больше года стражду, ни разу не выспался как след. Кажись, лег бы и спал всю зиму, по-медвежьи. Так пристрой куда-нибудь!

Фома увел солдата к себе. Мотя устроила ему постель возле камелька. Солдат быстро, крепко заснул.

Веселые озера — небольшой поселок. Все хозяева без особого труда поместились в одной тупе и продолжали сход.

— Начальник врет. Не будут платить, — сказал Оська, молодой охотник.

— И не отпустят весной, — добавил сидящий рядом с ним.

— Замучим всех оленей и быков и маток. Не будет приплоду, — подхватил третий.

— Нам совсем не нужна дорога. Мы ездим на оленях. Олень хорошо бежит и без дороги. Надо уехать в тундру, — посоветовал четвертый.

Железная дорога в первый раз коснулась веселоозерцев, но понаслышке они знали о ней. Жители соседних поселков бывали, работали там, и никто из них, решительно никто не видел от нее пользы для лапландцев. Русским, говорят, нужна: они торгуют, служат в солдатах, воюют и не умеют водиться с оленями. А лапландцам совсем ни к чему: в солдаты, на войну их не берут, они малы для этого ростом, торговать чужим добром не любят, а свое совсем просто перевезти и на оленях. Против оленя дорога ничего не стоит. Олень-то, как ветер, бежит куда угодно, а дорога возит только по одному месту. Всем, кто видел высоко взгроможденную земляную насыпь, бесконечную лестницу из шпал и рельсов, дорога показалась смешной, дикой выдумкой глупых людей.

Фома дождался, когда все сказали свое слово. За дорогу, за работу на ней не было ни одного. Тогда Фома протянул руку к пылающему камельку и заговорил:

— Потуши огонь в тупе, закрой дымовую дыру, собери всех оленей, посади в нарты жену, детей, погрузи добро. Уедем в тундру и будем жить в походных шалашах. Я поеду последним. Согласны?

— Да-да. Пошли, нечего терять время. — Все начали надевать шапки.

— А ты что скажешь? — обратился Фома к колдуну.

Колдун потребовал воды. Хозяин тупы засуетился:

— Зачем? Сколько? Какой?

— Глупый человек. С тобой только язык ломать, — проворчал колдун.

Он всегда говорил скупо, туманно. Затем подошел к котлу, который висел над камельком, зачерпнул ковш не то чаю, не то ухи и плеснул в огонь. Клуб серого пара дико, с громким шипением кинулся в дымовую дыру.

— Заливай огонь и сам лети, как пар, в тундру! — сказал колдун и, довольный своей выдумкой, гордо, важно вышел из тупы.

Все разошлись по домам. Фома велел сыну пригнать оленей с пастбища, а сам с дочкой начал собираться в дорогу. Моте он шепнул потихоньку, что поедут в тундру, а громко, для солдата, говорил так, будто собирается строить дорогу.

Солдат спал чутко, иногда открывал глаза, но, увидев, что хозяин занят сборами, снова закрывал их. О каком-либо подвохе он не думал. Какой может быть подвох, когда он в доме у самого старосты!

Недолгое полуденное просветленье миновало, наступили вечерние сумерки. Небо было в тучах. Но сквозь них пробивался кое-где свет луны, и привычный к сумраку человек все хорошо видел.

Колян бежал на лыжах к лесу, в котором паслись олени. Рядом с ним бежала оленегонная лайка. Природа дала ей острую, очень подвижную мордочку, стоячие, чуткие ушки, белую-белую шерсть, круто загнутый вверх серповидный хвост и на самый кончик его повесила черную, пушистую кисточку, вроде клубочка дыма. По этой отметинке и назвали лайку Черной Кисточкой.

Впереди, рядом и позади Коляна бежали к тому же лесу соседи. Слышался резкий свист лыж и звонкий хруст снега, плотно сбитого ветром и затем смерзшегося.

Добежав до леса, люди останавливались и только подавали свой голос собакам, которые умчались дальше, грудить оленей.

Лайки твердо знали всех оленей своего хозяина и заворачивали их к нему, послушных — лаем, малопослушных — угрожающим рычанием, своевольных хватали зубами. Вскоре весь лес кругом ожил: потревоженные оленями, закачались лапы ельника, начали стряхивать с себя снег, затрещал сушняк, послышался олений храп и постукивание парных оленьих копыт. Олени, погоняемые собаками, ломились сквозь лес на чисть и гладь озера, затем мчались к поселку. На белом поле заваленного снегом озера резко чернели ветвистые рога, — казалось, что корявые северные кустарники сорвались со своих мест и помчались куда-то.