Алексей Кожевников - Том 4. Солнце ездит на оленях

Темная пора начала сбывать. В полуденное время на южной стороне горизонта появлялась светловатая полоса, с каждыми новыми сутками она становилась шире, красней и держалась дольше.

Жители поселка внимательно следили за этими просветлениями, подолгу выстаивая возле туп. Шустрые ребятишки забирались на каменные утесы, вздымавшиеся неподалеку. Для этих утесов солнце всходило немножко раньше, чем для поселка, а скрывалось немножко поздней.

— Рано, еще рано, — говорил Фома сыну. — Зря бьешь обувь.

Но как устоять под горой, когда все товарищи на горе!

Наконец долгожданное время пришло — Фома сказал:

— Сегодня будет солнце.

Колян схватил шубенку из оленьего меха, надернул ее на одно плечо и помчался по поселку. Вбегая в тупы без стука и спроса, забывая обязательное «Здравствуйте», он выкрикивал:

— Мой старик сказывает, что сегодня вернется солнце.

Одни говорили ему: «Спасибо!» Другие: «Знаем-знаем. И мы умеем считать не хуже твоего старика». Третьи начинали спор: «Солнце придет завтра». Они тоже вели счет времени, и он не совпадал с вычислениями Фомы. Но это не смущало парнишку, он бежал дальше будоражить поселок.

И едва показалась в южной стороне неба слабая предрассветная бель, все жители поселка вышли из домов. Молодежь и ребятишки взобрались на утесистый берег озера, пожилые и старые тревожно сгрудились на улице: «Солнца нет и нет. А если оно совсем ушло, забыло Лапландию!»

И у оленей, знать, была та же тревога. Перестав копытить снег и добывать из-под него ягель, они сгрудились подобно людям и стояли неподвижно, высоко закинув ветвистые рога. Даже собаки прекратили вечную возню и лай по всякому пустому случаю, сели на задние лапы и вытянули вверх острые мордочки.

Солнце, по рассказам стариков, было огненно-золотой птицей, ездившей на золотых оленях.

Сначала, еще при ярком месяце и звездах, оно высунуло из-под белой заснеженной земли на краешек сизого холодного неба красноватое перышко — первую полоску утренней зари. Это перышко расправлялось, становилось длинней, шире, красней, но так медленно-медленно, что хотелось кричать: «Ну, скорей, скорей! Не томи, не мучай нас!»

Впереди толпы стоял страшный, никогда не стригший волос и бороды, колдун-знахарь и бормотал молитву. Бормотал тихо-тихо, чтобы никто не разобрал слов, чтобы молитва осталась для всех тайной и люди не могли обращаться к солнечному богу прямо, без его помощи. Он всегда держался особняком, важно, как человек другой, высшей породы, хранил про себя много всяких тайн, накопленных за долгие годы его колдуньим и знахарским родом: всякие молитвы ко всяким лопарским богам, заговоры, приметы, лечебные свойства разных камней, трав, деревьев, озер, рек… Целый мир, где полезное и мудрое путалось с вредным и нелепым.

Рядом с первым солнце развернуло второе перышко, затем третье… и так распластались на полнеба огненно-золотые крылья. Они разгорались ярче и ярче, потушили месяц и звезды, зажгли своим светом снег, облака, кинули легкую позолоту на бурые и зеленые леса, на черные камни.

Само солнце сперва выплыло маленьким гребешком, будто прищуренный огненный глаз, затем наполовину и, наконец, всем малиново-золотистым шаром.

Незатоптанный, чистый снег на горах, на озере, на крышах поселка засиял разноцветно, будто усыпанный густо бисером. Это было так хорошо после черноты полярной ночи.

Люди радостно вздохнули, зашевелились, заговорили. Солнце, как большое огненное яйцо, полежало несколько секунд в гнезде из снега и облаков, тоже ставших огненными, и начало погружаться в горы.

После того как само солнце село, его крылья долго еще горели в небе, переходя из пунцовых в желтые, фиолетовые, зеленоватые.

На снежную гладь озера выбежали из перелеска две оленьи упряжки. Их окутывало облако снега, поднятое ездой, но в нем можно было различить темные кустообразные рога и длинные палки — хореи, которыми ямщики беспрестанно погоняли оленей, мчавшихся и без того быстро.

Послышался олений храп и выкрики ямщиков: «Ги! Го! Ге!» Упряжки свернули в поселок и резко остановились перед толпой. Усталые олени тотчас легли и начали лизать снег жаркими языками, от которых валил пар. На передней нарте приехали двое — ямщик в лапландской одежде из оленьего меха и пассажир, закутанный в бурую медвежью доху. На другой нарте приехали трое: ямщик, тоже лапландец, и два солдата с ружьями, оба в одинаковых серых шинелях и белых заячьих шапках.

— Однако, пожаловали незваные гости, — негромко, только для своих соседей проговорил Фома.

Все тревожно переглянулись.

— Эй, народ, как зовут ваш поселок? — спросил из нарты человек в медвежьей дохе.

Ему ответили сразу несколько человек:

— Веселоозерский.

— Веселоозерье.

— Веселые озера.

— Хм, Веселые… Какой-то идиот нашел веселье! А по мне, лучше в гробу, чем в этой чертовой сторонке, — проворчал человек в дохе. — Кто у вас староста? Подойди ко мне!

Двое из толпы подскочили к Фоме, который был глуховат, и крикнули ему в оба уха:

— Тебя спрашивают. Старосту.

— Мы будем староста, мы, — забормотал Фома, суетливо снимая шапку, рукавицы и низко кланяясь приезжему.

— Собери взрослых мужиков в одно место, на сход! — распорядился приезжий. Лопари — народ низенького роста, и на первый взгляд приезжему показалось, что в толпе одни подростки.

— Весь народ тут, — сказал Фома.

— Это совсем хорошо. А ну-ка вытряхните меня! — крикнул приезжий солдатам.

Они помогли ему вылезть из нарты, потом стали снимать доху. Он вытягивал то одну руку, то другую и бурчал:

— И как медведи носят такую тяжесть… Вот дурье.

— Медведи-то носят по одной шкуре, а здесь, пожалуй, две. Нет, мало считаешь, наверняка три, — завели разговор солдаты. — И потом, у медведя шкура своя. А своя ноша не тянет. Для вас же она чужая.

Наконец они вылупили человека из дохи. На нем под дохой была еще шуба на лисьем меху из офицерского сукна, похожего цветом на голубую пихту. На плечах, поверх шубы, — пестрые с золотом погоны, на шапке из серого каракуля — светлая кокарда. Большой начальник. Лопари тотчас же дали ему прозвище Золотые Плечи.

— Говоришь, все здесь? — спросил он Фому. — Тогда становитесь потесней, погрудней!

— Эй, народ, тише! Будет сход! — крикнул Фома.

Пока народ грудился, утеснялся да умолкал, начальник, повернувшись к нему спиной, достал из кармана бутылку и побулькал из нее себе в горло. Потом бутылку сунул обратно в карман и обернулся лицом к народу. Вскоре его лицо разгорелось, глаза заблестели.

— Ну-у! — крикнул он. — Теперь слушайте: забирайте всех оленей и отправляйтесь строить железную дорогу! Слышали, поняли? — и шагнул к нарте, на которой приехал.