Михаил Стельмах - Гуси-лебеди летят

— Подрасти немного.

— Да, подрасти! То же самое вы говорили мне и в прошлом году.

— Действительно говорил в прошлом году? — хитрит старик. — Наверное, придется дать, если поможешь крутить круг.

— Помогу, еще как!

— Тогда приходи завтра.

— А лошадку — сегодня?

— Тоже завтра.

— И где вы будете стоять?

— На Королевщине. Может, подвезти? — приглашает на воз узловатой рукой, в которую въелась глина.

— Да нет, боюсь, чтобы ваши миски не потолочь.

— Хозяйская ребенок.

— А как вы думаете!

Гончар снова улыбается, а я, довольный разговором, под вековыми липами бегу и бегу к селу. Мягкая теплая пыль кустами вырастает из-под ног, а над головой едва-едва шевелится уже прихваченная холодными рассветами и свежими росами листва. С дороги поворачиваю не к своему дому, а на пересечение улиц, за которыми в переулке дремлет в сирени поповский дом. Навстречу мне со двора двумя клубками бросаются гончие, а самый старый неповоротливый пес, словно впаян, неподвижно стоит на каменных ступеньках и так лает, словно по команде выбивает в барабан.

С огорода не бежит — вихрем вылетает Марьяна. Юбка из красной байки вьется вокруг ее легких босых ног, в волосах качается лохматенькая гвоздичка. Вот девушка махнула рукой, и во дворе сначала стихает рычание, а дальше успокаивается и барабан.

— Ой, Миша к нам пришел! — с такой радостью говорит Марьяна, словно я ее ближайший родственник. И глаза ее, голубые, с сизым туманом, мягко освещают меня, а руки поправляют мою рубашечку и картузик. Потом она посматривает на дом и тихо спрашивает: — Ты, может, Миша, есть хочешь?

— Нет, не хочу, — я чувствую, что краснею, и отвожу взгляд от Марьяны.

— Не стесняйся, глупенький, — приближаются ко мне черные веночки ресниц, а под ними лежат и глубокая степная даль, и такая доброта, которую вовек не забудешь.

— Я не стыжусь, Марьяна… Ты не подумай. Я уже обедал, и так начесночился…

— Начесночился? — смеется девушка. — Ой горе мое: нашел чем похвастаться.

Теперь я веселею:

— Таки есть чем: у нас головки чеснока прямо как у меня кулаки.

— Чтобы еще сало к нему было.

— И сало у нас есть борщ толченным заправить.

— Чем не богачи, — печалится Марьянино лицо. — Тебя мать ко мне прислали?

— Нет… Я сам пришел.

— К кому?

— К тебе, Марьяна.

— В самом деле? — снова искренней радостью светится девичье лицо. — Вот молодец! А я вот недавно подумала и загрустила себе: кто меня вспомнил и перед праздником проведает? Родня ведь моя далеко-далеко живет, — нахмурилась и вздохнула девушка, и уголки губ ее стали печальными. И чего только ресницы говорят, что она никогда не печалится?

— Марьяна, у меня дело к тебе, — не знаю, как и начать о своем.

— Так говори!

— Ты можешь найти мне какую-нибудь книгу?

— Кому-то на курево или себе читать?

— Себе.

— Ой, не могу тебе, Мишенька, помочь: поп все книги, как невольников, запирает, — грустнеет девушка, и грустнеет в ее волосах красная лохматенькая гвоздичка.

— Как невольников? — повторяю я.

— Если бы не запирал, я украдкой с самого огня вынесла бы тебе… Вот горюшко, и все! И чем только пособить моему Мише?.. Правда, ты мой? — уже веселеют глаза, губы и все три ямки Марьяны.

Я стесняюсь, не знаю, что сказать, и переступаю с ноги на ногу.

— Да ты не печалься, перегоди без книги, а я что-то придумаю на радость попу или попадье.

Марьяна, смеется, хватает меня за руку, и вот уже мы во весь опор бежим к просторной поповской кухне. Здесь чисто, как на Пасху.

В холодной, переворачиваясь, играют котята, на скамье попискивает тестом заколоченная ​​квашня, а с барского посудника так пахнет сладкими блюдами, что у меня сразу идет кругом голова, а внутри просыпается голод. Марьяна метнулась к посуднику, выхватила из какой-то голубой, в лилиях, посуды пирожные, посыпанные настоящим сахаром, и начала запихивать в мою сумку.

— Потом съешь себе. Вкусные — сама пекла, сама и хвалю! И подожди меня одну минуту.

Она заговорщицки приложила палец ко рту, припала ухом к двери, ведущей в покои, и сразу исчезла в них. Вскоре вернулась, таинственная и радостная, крутнулась на месте, — этого только и надо было котятам — они сразу же повисли на ее юбке.

— Вас только мне не хватало! — Марьяна осторожно высыпала приставал за печку и тогда стала передо мной. — Мишенька — украла!

— Что? — стыну от радостной догадки.

— Вот! — девушка полуоборачивается, достает из-за пазухи книгу в фабричном переплете, торжественно подает мне, а глазами осторожно оглядывается на дверь. — Пусть теперь попоищут ее!

— Спасибо, Марьянка, большое спасибо, — беру книгу, не зная, как и куда ее спрятать.

— Не за что. Учись, Миша, учись, дорогой, может, хоть ты не будешь таким темным, как мы. А выучишься, не пренебрегай нами, — вздыхает служанка, машет рукой перед глазами, словно отгоняет от них печаль, и переводит взгляд на книгу. — И за сколько ты можешь ее прочитать?

— Да за два дня и прочитаю.

— За два дня? — удивляется Марьяна. — А я, наверное, за всю жизнь не прочитала бы. И что там только пишут мудрые головы? Прочти мне, Мишенька, хоть немножечко, — она, прислушиваясь, закрывает сенные и комнатные двери на щеколды, а я рассматриваю книгу, и у меня темнеет в глазах.

— Что такое, Миша? — испугалась Марьяна. — Ой, это, может, с безобразием? — Девушка, что-то вспомнив, краснее и выхватывает книгу из моих рук.

— Ты чего, Марьяна? — и с удивлением пожимаю плечами.

— А чего же ты таким стал, когда заглянул в нее? — осторожно полистала несколько страниц.

— Потому что она написана не по-нашему, — беру книгу и смотрю на чужое, непонятное письмо.

— Не по-нашему? Вот удружила тебе! — покачала головой Марьяна. — Кто же его с мужицкой грамотой разберет, как эти книги пишутся? — Она задумывается, а дальше решительно: — Ну, ты не грусти! Догнал не догнал, а побегать можно. Пойдем сейчас к панычу и попросим у него нашенскую книгу.

И вот мы оба стоим в просторном покое перед большим (на нем и спать можно) столом поповича; его недавно революция выдворила из какого-то киевского института. Головастый, вислоносый паныч внимательно выслушал Марьяну, поднялся и долго примеряется ко мне темным с насмешливой влажностью взглядом, останавливает его на моих ногах, и я начинаю стесняться их, грязных, потрескавшихся и поцарапанных стерней, начинаю стесняться своей простой полотняной одежды и сумки, которая прожигает мою спину поповскими пирожными с настоящим сахаром.

— Так-так, хочешь очень умным стать? — наконец, спрашивает попович.

Я чувствую коварство, насмешку в его вопросе и тихо отвечаю:

— Хочу что-то почитать.

— Теперь все чего-то хотят, даже вот такая мелкота, — тюкнул меня словом и прожег глазами паныч, а дальше поднял голос на Марьяну: — Можешь, девка, идти к своей работе! Ты ее всю переделала?